— Прекрасно, — беря отъ него стаканъ и наливая ему и себѣ чай, начала она. — Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!.. Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, — она смотрѣла на гравюру лермонтовскаго демона, — нѣтъ прежнихъ демоновъ? Буда дѣвался полный сарказма Мефистофель? Гдѣ тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гдѣ герой-гражданинъ, сатана Мильтона? — Пропали, ихъ нѣтъ! И мнѣ становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сѣренькой, буржуазной… И мнѣ начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то дѣлаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, — вѣдь я сама женщина, — и до меня доходятъ все одни и тѣ же слова: «J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai était beau». Я присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что всѣ эти «женщины возятся, точно бѣлка въ колесѣ, въ самыхъ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримѣнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубкѣ лѣса, что имъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучшимъ птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто по влеченію прихоти; что нѣкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ онѣ полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты» [3]. Женщины становятся мнѣ противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что «мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ» [4], въ которомъ нѣтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мнѣ становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болѣзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свѣтъ дѣти… Мнѣ становится противно, гадко, я вскакиваю, — она вскочила со стула, — и вотъ такъ начинаю ходить по комнатѣ.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнатѣ, порывисто поворачиваясь у стѣнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустѣли.

— Потомъ я сажусь опять на мѣсто и пью чай, — сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрѣла на Могутова тѣмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча ѣдятъ буттерброды и пьютъ чай.

— Потомъ, — продолжала она, — когда стаканы были выпиты и опять налиты, — я сажусь въ прежнюю позу, — она опять сѣла, откинувшись на спинку стула, — и громко декламирую:

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:

— затѣмъ моя поза мѣняется, — продолжала она, опять немного помолчавъ, — я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать, — мнѣ сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смѣяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мнѣ сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха! — засмѣялась она громко.

— Отчего вы не разбойникъ и не душите меня? — спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смѣхомъ.

— Отчего же вы не спросите причину моей веселости? — продолжала она, успокоясь отъ смѣха. — Я нашла гражданина, который былъ «даже чуждъ душѣ поэта», и этому радуюсь… Нарисовать вамъ его?… Онъ крѣпокъ тѣломъ, суровъ на видъ, не у него добрые, хотя и задумчивые, даже немного угрюмые глава. Онъ работаетъ съ простымъ народомъ его тяжелую работу и въ то же время развиваетъ его голову, но не душу, — душа народа всегда была лучшею душой… Онъ развиваетъ головы рабочихъ, чтобы потомъ измѣнить къ лучшему жизнь съ помощью рабочихъ, такъ какъ гражданинъ понялъ, наконецъ, что безъ участія народа онъ ничего не можетъ сдѣлать для блага родины, для счастья всѣхъ людей…

— Знаете ли что? — начала она опять немного погодя и гораздо живѣе. — Вотъ я завяжу узелокъ на одномъ концѣ платка, потомъ вотъ такъ возьму платокъ, — она взяла платокъ такъ, что поверхъ руки видны были только четыре коротенькихъ кончика, угловъ платка, — и вы выберите, какой хотите кончикъ, потомъ я пущу платокъ, и если на вашемъ кончикѣ будетъ узелокъ, то вы первый познакомите меня съ собой, а если нѣтъ, то я начну первая знакомить васъ съ моей персоной. Хотите?

Онъ сидѣлъ по-прежнему, но вотъ ему показалось, что отъ него требуютъ чего-то страшнаго, и онъ сдвинулъ брови.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу слушать! Я буду первая начинать, — замѣтивъ измѣненіе его лица, продолжала она. — Только и буду при этомъ ходить, и она начала тихо ходить по комнатѣ и знакомить «съ своею персоной».

«Я была крѣпостной дѣвкой у князя…. Мнѣ было тогда пятнадцать лѣтъ, я знала русскую грамоту и жила съ своими господами въ Петербургѣ, когда былъ объявленъ манифестъ о волѣ. Мои господа давали мнѣ большое, по ихъ словамъ, жаловавье, шесть рублей въ мѣсяцъ, и просили остаться по-прежнему горничной при барышняхъ, но я, какъ отъ розогъ, убѣжала отъ нихъ. Въ то время въ Петербургѣ были воскресныя школы, и я, сама не помню какъ, очутилась тамъ, а оттуда пошла на квартиру, гдѣ жило много такихъ же, какъ и я, только-что освобожденныхъ, крѣпостныхъ дѣвушекъ. Днемъ насъ учили студенты и профессора, а вечеръ и до полночи смѣлыя и бойкія изъ насъ, — а я была такой, — на квартирахъ у студентовъ слушали чтеніе нашихъ поэтовъ, горячія рѣчи объ ихъ произведеніяхъ, о цѣли жизни и о свободѣ, равенствѣ и братствѣ, какъ говорили, смѣясь, студенты… Дорогое, невозвратно прошедшее время!»

Она сѣла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.

«Здѣсь душно», — сказала она и посмотрѣла на окна. Окна были отворены, на дворѣ было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдѣлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодѣлъ.

«Кажется, такъ голодный не бросается на хлѣбъ, какъ я и подобныя мнѣ бросились на ученье, — продолжала она, опять заходивъ по комнатѣ. — Чрезъ два года я знала французскій и нѣмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умѣла играть, но пѣла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемѣнилось, ты Богъ видитъ зачѣмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слѣдуемъ за ними…. Солдаты, смѣхъ, крикъ…. на площадкѣ около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крѣпости внизъ по Невѣ и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю пѣсенку?

И, не дожидаясь отвѣта, она запѣла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты: