— Дѣло, — сказалъ Дмитрій. — А капиталъ у васъ есть?

— У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?

Птаха сидѣлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совѣтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру; но ихъ участіе еще болѣе раздражало его. Послѣ вопроса Якова о капиталѣ онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.

— Куда эфто, Сидорычъ? — спросилъ дядя.

— Куды?… Въ кабакъ — вотъ куды! — рявкнулъ Птаха въ отвѣтъ.

— Загулялъ теперь Сидорычъ, — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слѣдъ простылъ.

— Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки, — сказалъ Дмитрій.

— Такъ, такъ! — вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себѣ въ затылкѣ.

Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все болѣе и болѣе удушливымъ, — съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.

— Будя дождь.

— Какъ не быть, — ишь како!..

— А што, дядя, утекать, аль нѣтъ?

— Покрошимъ пока што, — отвѣчалъ дядя.

Могутовъ сидѣлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ; но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ, — только не сегодня, а завтра или послѣ-завтра, — онъ началъ думать о Птахѣ, о причинѣ его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрикѣ, на которой, какъ въ раю, нѣтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.

— А што, дядя, помнишь ты эфту войну? — спросилъ Иванъ.

— Гдѣ не помнить, — не махонькій о той поры былъ! — сказалъ дядя.

— Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была? — спрашивалъ Иванъ.

Дядя молчалъ.

— Разкажь, дядя, про войну! — сказалъ Дмитрій.

— Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было, — отвѣтилъ дядя.

Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигдѣ тучи въ пурпуровые цвѣта, — рано наступили сумерки.

— Шабашъ! — крикнулъ Дмитрій. — Нудьга, а не работа, — шабашъ!

— И то пора, — сказалъ дядя.

— А къ барышнѣ, знать, не пойдете? — спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартирѣ и онъ шелъ съ ними вмѣстѣ.

— Надо пойти, — сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

— Сходите, баринъ, сходите, — говорилъ дядя, — а мы ужо вечерѣ оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.

— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.

— Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? — спросилъ онъ у мальчика.

— Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, — указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. — Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.

— А вы ей племянникомъ будете? — спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.

— Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, — стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.

— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, — беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.

— Я пойду, тетя Маша, — тамъ Гриша дожидается.

— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

— Прощайте, тетя Маша! — кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.

— Позвольте вашу шляпу, — беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. — Я васъ посажу вотъ сюда, — слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, — а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? — наливая чай въ стаканы, спросила она.

— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, — оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, — и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.

«Совсѣмъ другой стала», — подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ — шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

— Я очень люблю чай, — говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, — и для меня чаепитіе — священнодѣйствіе… Лампа должна горѣть ярко, самоваръ — блестѣть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидѣть вотъ такъ, — и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрѣло въ потолокъ. — Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, — сперва, какъ я были маленькой дѣвчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, — сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотѣла опять наливать его, но, посмотрѣвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрѣла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ смотрѣть только женщины и которымъ онѣ повелѣваютъ всегда сильнѣе, чѣмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. — Я просить васъ не буду, — казалось, говорилъ взглядъ акушерки, — но если вы не будете пить и ѣсть, то нарушите мое священнодѣйствіе, и я тоже не буду пить и ѣсть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрѣть на васъ.

Онъ сидѣлъ прижавшись къ спинкѣ дивана, какъ человѣкъ послѣ дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, — сидѣлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидѣлъ дѣтски-наивный гнѣвъ на ея лицѣ; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрѣлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: — «извольте, я буду ѣсть и пить, только не трогайте меня, дайте мнѣ покойно смотрѣть, а вы говорите, смѣйтесь, только не отходите отъ меня». Онъ началъ скоро ѣсть буттербродъ и пить чай.