— Это все требуетъ огласки, безпокойства, тревогъ и пересудовъ… Это обезпокоитъ Софью Михайловну, — съ разстановками и съ дрожью въ голосѣ сказалъ онъ.

— Въ роли любовницы Софья Михайловпа будетъ еще болѣе подвержена «безпокойству, тревогѣ и пересудамъ», — медленно и въ унисонъ Кожухову произнесъ Рымнинъ послѣднія слова. — Разница въ одномъ: любовницу откроютъ и разнесутъ отрытіе постороніе люди, а разводъ мы объявимъ людямъ сами, добровольно, честно. Мнѣ кажется, второе будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Роли вдругъ перемѣнились. Теперь въ положеніи нападающаго былъ Рымнинъ, и онъ былъ совершенно хладнокровенъ, онъ говорилъ спокойно и съ презрительно-иронической усмѣшкой на лицѣ; а Кожухову, увы, пришлось исполнять роль обороняющагося, и онъ былъ сильно недоволенъ этимъ, былъ раздражителенъ, нетерпѣливъ, потерялъ власть надъ собою, что служитъ всегда вѣрнымъ признакомъ пораженія, если только не выручатъ врожденный героизмъ и инстинктивная природная находчивость, чѣмъ Кожуховъ, къ сожалѣнію, похвастаться не могъ.

— Софья Михайловна не согласится на это, — угрюмо отвѣчалъ Кожухбвъ.

— Ну, а вы?… Если вы согласны, то, я увѣренъ, что и Софья Михайловна будетъ согласна… Я не могъ выбрать себѣ въ жену женщину, способную быть любовницей и женой въ одно и то же время! — гордо и съ достоинствомъ сказалъ Рымнинъ.

— Я не захочу любимую мною женщину, привыкшую къ роскоши, къ широкой дѣятельности, къ богатству и простору, лишить всего этого!.. Я лучше буду страдать самъ, предпочту видѣть ее страдающею въ сродной ей атмосферѣ, чѣмъ называть ее своею, дать ей свою любовь и лишить всего, къ чему она привыкла! — пародируя словамъ и тону Рымнина, отвѣчалъ Кожуховъ, но пародія походила только построеніемъ фразъ, а сказалась безъ внутренней силы, не энергично, хотя и раздражительно.

— Кто вамъ сказалъ, что Софья Михайловна привыкла къ роскоши?… Она выросла въ бѣдности, — я взялъ ее изъ-за буфета… Да она и теперь ведетъ очень и очень скромную жизнь, всегда занята работой, въ театрѣ бываетъ рѣдко, баловъ не любитъ, бываетъ на нихъ только для дочери. Она любитъ, правда, поѣхать покататься за городъ, но вѣдь подобное развлеченіе, кажется, и вы, monsieur Кожуховъ, можете ей предоставить?…

Кожуховъ молчалъ и продолжалъ кусать губы.

— Такъ вы согласны на мое предложеніе? — нетерпѣливо спросилъ Рымнинъ, которому опять Кожуховъ сталъ противнымъ и ему хотѣлось поскорѣе окончить разговоръ съ нимъ.

— Я уже высказалъ мое мнѣніе и не измѣню его, — послѣ нѣкотораго молчанія отвѣчалъ Кожуховъ, взявъ шляпу со стола и ворочая ее въ рукахъ.

— Такъ я и зналъ… Такъ позвольте же мнѣ сказать вамъ въ заключеніе…

— Прошу васъ… безъ дерзкихъ словъ! — громко прервалъ Кожуховъ, вставъ со стула. — Я былъ довольно снисходителенъ…

— Что болѣе не позволите мнѣ произносить дерзкихъ словъ, такъ? — въ свою очередь прервалъ Рымнинъ тоже громко и тоже вставъ. — Не бойтесь, прошу васъ… Я, изволите ли видѣть, врагъ притѣсненія и лишенія свободы кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе женщины, которая дала мнѣ, почти на закатѣ моихъ лѣтъ, такъ много любви, уваженія, спокойствія, — словомъ, полнаго счастья. Неблагодарнымъ я тоже не былъ никогда. И если я потребую отъ Софьи Михайловны всего, что я ей далъ, то только въ одномъ случаѣ,- свободы я не лишу ея ни въ какомъ случаѣ,- если она увлечется вами или человѣкомъ подобнымъ вамъ… Вѣдь вы не любите ея! Вамъ она только не противна, для васъ она только женщина, съ которою не противно жить, но для васъ дороги ея имѣнія, ея богатство!.. Не она нужна вамъ для вашего счастья, а ея состояніе нужно для вашего счастья! Предугадать, въ чемъ состоитъ идеалъ вашего счастья, не трудно: быть мандариномъ, жить мандариномъ и умереть мандариномъ. Я не долюбливаю этихъ особъ и не хочу помогать моими средствами увеличивать число ихъ, — ихъ и такъ у насъ цѣлая масса!.. Въ концѣ концовъ я употреблю все мое вліяніе на Софью Михайловну, чтобы раскрыть ей глаза на вашу особу, чтобы показать ей всю ложь и обманъ вашей любви къ ней.

— Разговоръ нашъ извѣстенъ только намъ двумъ! — почти вскрикнулъ Кожуховъ.

— Ну, ужь нѣтъ, я не буду держать его въ тайнѣ отъ Софьи Михайловны, — подсмѣиваясь сказалъ Рымнинъ.

— Вы дали слово! — еще болѣе громко вскрикнулъ Кожуховъ.

— Безъ объясненія съ ней я не буду въ силахъ смотрѣть на нее, говорить съ ней… А вѣдь ей нужно будетъ продолжать жить со мною, вѣдь вы не хотите брать ее, вѣдь вы не любите ее! — все такъ же насмѣшливо продолжалъ Рымнинъ.

— Я желаю, чтобы вы сдержали ваше слово!

— Я не сдержу его.

— Въ такомъ случаѣ…

Но Кожуховъ вздрогнулъ и не докончилъ того, что хотѣлъ сказать. Рымнинъ быстро поднялъ со стола массивный канделябръ, повернулъ его въ рукѣ, свѣчи и стеклянныя розетки со стукомъ и звономъ попадали на полъ, а изъ корридора торопливо вошелъ въ залъ Иванъ, разсыльный Рымнина.

— Убери это, Иванъ, — обратился къ нему Рымнинъ, продолжая держать массивный канделябръ въ рукѣ и слегка помахивая имъ.

Иванъ началъ поднимать съ пола свѣчи и осколки разбившихся розетокъ.

— Я хотѣлъ васъ, monsieur Кожуховъ, познакомить съ массивностью этого подсвѣчника, но, къ сожалѣнію, мнѣ это не удалось. Надѣюсь, что вы не въ претензіи на мою неловкость?… До свиданія, monsieur Кожуховъ! — закончилъ Рымнинъ и медленно направился изъ залы.

«Подлецъ!» — подумалъ про себя Кожуховъ, торопливо уходя изъ залы.

«Будетъ отъ барыни головомойка, какъ пріѣдетъ да узнаетъ! И въ жисть не повѣритъ, что самъ баринъ нашкодилъ», — думалъ Иванъ, лазая подъ стульями и собирая тамъ осколки розетокъ.

Могутовъ и Переѣхавшій, обласкавъ и успокоивъ сильно выпоротаго мальчика и сильно встревоженную его мать, старались распросить и разузнать отъ нихъ подробно: кто, какъ и за что такъ жестоко наказалъ мальчика. Но имъ, при всемъ стараніи, удалось только выслушать болѣе послѣдовательный и хладнокровный разсказъ Лукерьи о томъ, что говорилось уже ею на дворѣ съ перерывами слезъ и вздоховъ. Изъ распросовъ мальчика они поняли только, что рабочіе каретнаго заведенія Бибикова подговорили его, высѣченнаго мальчика и безплатнаго ученика того же Бибикова, жаловаться мировому судьѣ на скверную пищу, помѣщеніе и жестокое обращеніе хозяина, — что мальчикъ пожаловался, хозяинъ до суда полоснулъ его тростью, мировой судья оштрафовалъ хозяина, хозяинъ отвелъ мальчика въ полицію и тамъ его выпороли солдаты и посадили въ арестантскую при полиціи.

Послѣ ухода матери и сына, Могутовъ и Переѣхавшій долго разговаривали о значеніи гласности, о значеніи порки въ русской жизни, о силѣ хозяйской и полицейской власти у насъ и т. д. и т. д. Въ заключеніе ихъ долгой бесѣды Переѣхавшій заявилъ, что онъ разузнаетъ самымъ подробнымъ образомъ всю исторію съ мальчикомъ и предастъ ее гласности; а Могутовъ, хотя и скептически относился къ пользѣ гласности при нашемъ режимѣ, все-таки изъявилъ желаніе помочь Переѣхавшему въ его предпріятіи.

— Боже мой, Боже мой! — жалобно и въ носъ говорилъ подъ конецъ Переѣхавшій. — Кого только у насъ не пороли и не порятъ? Порятъ у насъ женатыхъ парней, порятъ женщинъ, порятъ стариковъ, имѣющихъ внуковъ, пороли въ Одессѣ студента, а въ Москвѣ стегали ихъ нагайками на Дрезденской площади! И какъ пороли и порятъ? — Пороли и порятъ публично, на глазахъ всего общества, такъ что крики, стоны и слезы отцовъ и матерей подъ розгами слышатъ дѣти этихъ несчастныхъ!.. И все это предавалось гласности, обо всемъ этомъ печаталось въ газетахъ…

Для разслѣдованія дѣла о поркѣ мальчика, Могутовъ нѣсколько разъ бывалъ въ кабакѣ, противъ каретнаго заведенія Бибикова, познакомился тамъ съ рабочими того же заведенія и отъ нихъ узналъ всѣ подробности до отвода мальчика въ полицію, а равно и всѣ подробности о порядкѣ или, вѣрнѣе, безпорядкахъ того же заведенія. Переѣхавшій узналъ отъ мироваго судьи и отъ знакомыхъ ему полицейскихъ чиновниковъ всѣ подробности порки мальчика.