— Зачѣмъ же вы пришли сюда?! — еще болѣе громко началъ Рымнинъ, ударивъ рукою по столу. — Я — старикъ, а вы — молоды и честны, такъ смѣло можете придти и разрушать мою семейную жизнь!? Я — умный и гуманный человѣкъ, а вы — честный человѣкъ, такъ смѣло можете придти и сказать, что моя жена меня не любитъ, что она — ваша любовница!? Вы — честный человѣкъ, такъ безъ доказательствъ можете порочить честную отсутствующую женщину!? И я — умный и гуманный старикъ, мужъ и отецъ отсутствующей женщины — не имѣю права называть подлецомъ и негодяемъ того нахала, который безъ доказательствъ говоритъ мнѣ, что жена моя — его любовница?!.. И мои слова не обидны, какъ слова сумасшедшаго, малолѣтняго, пьяницы? Ха-ха-ха! Вы не только подлецъ и негодяй, но еще трусъ! Вы, милостивый государь, не негодяй, а жалкій негодяйчикъ! Вы не подлецъ, а презрѣнный трусишка! Ха-ха-ха!..

Рымнинъ искренно хохоталъ. Онъ говорилъ горячо, глаза его сверкали гнѣвомъ и презрѣніемъ, но голова его была полна тревожными мыслями, сердце мучительно билось и ныло, а въ ушахъ шумѣло, — и онъ плохо понималъ то, что говорилъ, и ему казалось, что все это происходитъ во снѣ. Онъ посмотрѣлъ на Кожухова.

— Дорожа спокойствіемъ Софьи Михайловны, позвольте мнѣ повторить это еще разъ, что я оставлю вашу брань безъ протеста, но, если позволите и выслушаете хладнокровно, я откровенно скажу вамъ, зачѣмъ я сюда пришелъ, — все такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ Кожуховъ, ворочая шляпу въ рукѣ.

Рымнинъ долго молчалъ. Спокойный голосъ Кожухова и его невозмутимость на самыя обидныя слова, обидныя для чести самаго безчестнаго человѣка, — невольно удивляли и поражали Рымнина. Ему хотѣлось успокоиться, хладнокровно понять смыслъ всего происшедшаго, и онъ пристально всматривался въ Кожухова, у него даже явилась жалость къ нему, какъ невольно является жалость даже къ уличному воришкѣ, когда толпа черни безпощадно начинаетъ его колотить. Рымнинъ былъ лучшимъ представителемъ русскаго барства. Онъ могъ вспылить, забыть правила гостепріимства, позвать людей и выбросить за окно нахала, но онъ былъ дѣйствительно образованный, гуманный, искренно ненавидящій деспотизмъ и насиліе человѣкъ. — «Ну, а если правда? — думалъ онъ, когда бранью удовлетворилъ свое барское чувство, и во взглядѣ его, вмѣсто презрѣнія и ненависти къ Кожухову, видна была только грусть и подавленность. — Что если она любитъ его, если она сказала ему объ этомъ, если она поручила ему переговорить со мною объ этомъ?… Что если все это правда, и только грубая логика, чиновничьи пріемы, пріемы деспотизма, съ которыми сроднила его долгая чиновничья служба, дѣлаютъ его слова, правдивыя слова, обидными?…»

— Послушайте, милостивый государь, — началъ онъ совершенно спокойно, — я буду хладнокровенъ, даю вамъ въ этомъ слово, дамъ вамъ руку, что сдержу слово, но я позову людей и выброшу васъ за окно, если вы мнѣ не представите ясныхъ доказательствъ, что вы говорите правду!

— Я скажу вамъ все, а потомъ вы можете поступать, какъ вамъ будетъ угодно… Я исполню свой долгъ, — поставивъ шляпу на столъ и снова садясь на стулъ, продолжалъ Кожуховъ, — а вы можете дѣлать то, что велитъ вамъ вашъ долгъ; но я знаю и вѣрю, что и для васъ дорого спокойствіе Софьи Михайловны.

— Прошу васъ перейти къ сути дѣла! — серьезно, но спокойно замѣтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и она любитъ меня. Мы знаемъ и вѣримъ въ это оба; но вы несправедливо называете Софью Михайловну моей любовницей, — я вамъ этого не говорилъ и не скажу, потому что это была бы ложь и клевета… Любимъ мы уже давно другъ друга и признались въ этомъ другъ другу тоже давно. Мы терпѣли, ждали…

— Моей смерти? — грустно и тихо, какъ нечаянный вздохъ, вырвался вопросъ изъ устъ Рымнина.

— Я буду предъ вами, человѣкомъ высокаго ума, называть вещи ихъ собственными именами. Вы позволите?

— Прошу васъ перейти къ сути дѣла! — съ сдержаннымъ нетерпѣніемъ отвѣтилъ Рымнинъ.

— Мы терпѣли и ждали вашей смерти, такъ какъ смерть — удѣлъ всѣхъ и такъ какъ только тогда Софья Михайловна будетъ свободна, можетъ быть моей женой… Мы ждали долго, но у насъ не стало силы ждать долѣе. Это нетерпѣніе испытывали мы оба, и я просилъ у Софьи Михайловны позволенія переговорить съ вами.

— И она вамъ позволила? — грустно улыбнувшись, спросилъ Рымнинъ.

— Она мнѣ отвѣтила, зачѣмъ я не переговорилъ съ вами объ этомъ, не спрашивая ея разрѣшенія? «Тогда бы, — продолжала она, — я бы ничего не знала, была бы не подготовлена къ этому, объясненіе было бы искренно, естественно, а теперь Дмитрій Ивановичъ можетъ предположить хитрость, обманъ. Правда и искренность помогли бы ему не такъ сильно принять къ сердцу то, что ему будетъ очень непріятно…» — Я вамъ буквально передаю слова Софьи Михайловны. Какъ видите, она не позволила мнѣ говорить вамъ о нашей любви.

— Но вы все-таки сказали! — съ грустнымъ укоромъ и со вздохомъ замѣтилъ Рымнинъ.

— Да. Но я сказалъ тогда, когда Софья Михайловна уѣхала, — я сказалъ тогда, когда отсутствіе Софьи Михайловны даетъ намъ возможность, не нарушая ея спокойствія, переговорить, чтобъ устроиться всѣмъ намъ троимъ миролюбиво, безъ напраснаго страданія… Переговорить объ этомъ я и пришелъ къ вамъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ.

— У васъ есть проектъ? — спросилъ, помолчавъ, Рымнинъ.

— Будьте нашимъ отцомъ, благословите нашу любовь! — и въ голосѣ Кожухова теперь ясно слышалась искренность, правдивость, горячая мольба. Онъ самъ остался доволенъ короткостью и силою своихъ словъ.

Оба долго молчали. Одинъ задумался надъ ролью быть въ одно и то же время и отцомъ, и заштатнымъ мужемъ на глазахъ жены и ея любовника, быть евнухомъ своей жены и ея любовника на глазахъ взрослой дочери, а другой ни о чемъ не думалъ, но терпѣливо ждалъ отвѣта на свое предложеніе, какъ терпѣливо сидитъ страстный рыболовъ у удилища, хорошо зная, что рано или поздно рыбка все-таки клюнетъ и тѣмъ скорѣе, чѣмъ онъ менѣе будетъ шевелиться самъ и шевелить поплавокъ.

— Простите меня за сказанное въ горячности, — все такъ же спокойно началъ Рымнинъ. — Я благословлю вашу любовь, но не такъ, какъ вы хотите. Вы хотите, чтобъ я благословилъ вашу любовь и былъ при васъ отцомъ, не переставая быть мужемъ въ глазахъ свѣта, а вы — въ роли любовника въ глазахъ того же свѣта… такъ?

— Свѣтъ будетъ знать только мужа. Я буду для него тѣмъ же, что и теперь, только знакомымъ вашего дома, — все такъ же сильно отвѣчалъ Кожуховъ.

Рымнинъ улыбнулся и потомъ продолжалъ:

— Шила въ мѣшкѣ не утаишь, во-первыхъ* во-вторыхъ, я ненавижу ложь; а въ-третьихъ, у меня есть дочь, для которой, въ ея лѣта, имена «мать» и «жена» не должны быть двусмысленными, должны быть святыми для нея… Да и развѣ нѣтъ другаго выхода? — послѣ короткой паузы продолжалъ онъ. — Если Софья Михайловна любитъ васъ, если ей тяжело жить со мной, то мои отношенія съ нею могутъ быть прерваны навсегда… Я уже старъ и сдѣлался неспособнымъ къ супружеской жизни, — я не буду лгать, если возьму на себя законную причину развода, только я это дѣлаю съ однимъ условіемъ: Софья Михайловна должна возвратить мнѣ все то, что я ей далъ. Она должна возвратить мнѣ все, рѣшительно все, начиная съ имѣній и кончая платьями, а я ей возвращу ея свободу… Мнѣ кажется, такъ будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Кожуховъ молчалъ, смотрѣлъ внизъ и торопливо кусалъ то верхнюю, то нижнюю губу. Онъ никакъ не ожидалъ подобнаго предложенія. Онъ не могъ представить себѣ, чтобы Рымнинъ — баринъ, богачъ, аристократъ, видный земскій дѣятель, извѣстный человѣкъ — рѣшился фигурировать въ роли неспособнаго къ брачной жизни мужа, фигурировать публично, гласно, фигурировать передъ судомъ для полученія развода. Онъ не ожидалъ, что ему, Кожухову, позволятъ не только любить, но и жениться на Софьѣ Михайловнѣ, только безъ ея имѣній, безъ ея богатства…

И онъ былъ удивленъ. Его програма была разбита, его умъ отказывался извернуться, составить новую программу, — и онъ терялъ власть надъ своими чувствами, самообладаніе покинуло его.