Не зная, что и думать, Василий заговорить не решался, но готов был, по обыкновению, поддержать разговор. С доброй улыбкой оглядывая родных, он хотел ободрить их и рассказать что-нибудь веселое.
“Да, ободрить их! — подумал Василий. — Старичков моих… Случай с этим… с Антюховым! Или Карповым… Да хотя бы…”
— Хорошо доехал? — спросил отец, прервав размышления сына. — Как дорога? Все хорошо?
— Нормально! — кивнул Василий, обрадовавшись разговору. — Как обычно… С боку на бок! И спишь, и не спишь… Лежишь на верхней полке и думаешь, как хорошо, что домой едешь! Домой! — повторил Василий гордо. — Домой! Перед глазами вокзал стоит, туман на перроне, пассажиры… В общем… — вздохнул Василий. — С боку на бок!
— Значит, не выспался? — поспешила с вопросом мать. — Устал?
— Да не-е-ет! Я в порядке! — ответил Василий. — В норме!
— Кружочки под глазами… — тихо заметила сестра.
— Да, — согласилась с ней мать, вглядевшись в сына внимательней. — Что-то есть…
— Да я в порядке! В порядке! — сказал Василий. — Дорога же… Лягу пораньше… Высплюсь… И как огурчик!
Немного помолчали.
— Как дела в части? — спросила мать.
— Без происшествий? — поинтересовался отец.
— Боевая обстановка! — все так же бодро ответил Василий. — Весело!
— Весело… — повторила мать, устало прикрыв глаза. — Ну дай-то бог… Дай-то бог… Если весело…
— Квасов, наш комбат, сказал, что я далеко пойду, — негромко сказал Василий. — Считай, рота моя… А там и капитан на подходе! Полгода, год… Никаких вопросов!
Следом Василий сообщил, что, к своему удивлению, прибавил в росте и уже сейчас в нем — только подумать! — все сто восемьдесят боевых сантиметров!
— Спасибо пшеночке! — хохотнул Василий, расправив свои широкие плечи. — Го-оры кашки! Го-о-оры!!
Василий развел руки в стороны и, согнув их в локтях, продемонстрировал скрытые обмундированием очертания мышц.
— Сорок пять! — отрапортовал он, покосившись на пучки двуглавой. — Левая, конечно, слабей… Но на то она и левая! Едим-то мы правой! Правильно? А чтобы ложку не выронить — укрепляем сухожилия! Стараемся! Способы разные… Для своего здоровья-то… Гантельками! Гирьками! На турничке…
— Молодец, сынок, — похвалила мать.
— А как на турничке? — просиял Василий. — А вот каким образом…
И, подмигнув присутствующим, он обрисовал в деталях, как в пример солдатам и офицерам крутит на перекладине и колесо, и подъем с переворотом и как в легкую раскладывает в борьбе на руках каждого из своего взвода! Роты!!
— На брусьях еще…
— Молодец, — тихо сказала мать.
— Гордимся тобой… — сказал отец.
— Да, — согласилась с ним мать. — Ты должен знать, сынок…
— Марш-броски…
— Всегда гордились и… будем…
— Некогда грустить! — ободряюще сказал Василий. — Некогда!
— Молодец, молодец… — кивнул отец, глядя на свои руки.
— Какой у тебя старший брат! — с некоторой дрожью в голосе обратилась мать к дочери. — Какой защитник!
— Да. Сильный… — ответила та.
— И бегает, и прыгает, и стреляет… Ничего не боится! Какой молодец! Да?
— Да.
Старший лейтенант улыбнулся.
Однако он чувствовал, что его слова никого не обрадовали и не успокоили, а, напротив, усилили невесть какие опасения и предчувствия. Будто, без стеснения заявляя о сноровке и храбро подчеркивая свои лучшие качества, он только расстраивал и отца, и мать, и сестру. Они то и дело молча переглядывались друг с другом и поднимали на него глаза лишь затем, чтобы тотчас опустить, придерживая — возможно ли такое?! — свои слова, точно в них, простых и понятных, скрывалась тайна и благодаря им могла открыться.
Немного помолчали.
— Мы только хотим… — проговорил отец с некоторой усталостью в голосе. — Хотим… Чтобы наш сынок… наш сын… был очень внимательным… Ты внимателен? — спросил отец более твердо. — Там, на стрельбах? На карауле?
— На стрельбах? — переспросил Василий, удивленно вскинув брови. — А что на стрельбах?
— Ты внимателен?
— На стрельбах?
— Там, там…
— Да вроде бы…
— А на карауле? Ты внимателен?
— Следуем уставу… — ответил Василий, не зная, что еще сказать.
— Ой, приказывай! Ой, приказывай, сынок! — вдруг запричитала мать, побледнев. — За солдатиками — глаз да глаз! Ни мамой, ни папой к армии не приучены! Ничего не знают! Ничего не могут! Ни мамой, ни папой… Ой-ой… Ой, приказывай!
— Я приказываю, — улыбнулся Василий. — Все хорошо, мам…
— Ой, не знаю… Ой, не знаю…
— Только дай слабину! — произнес отец. — Только дай!
— Да все нормально! — чуть громче заявил Василий. — Анна Геннадьевна! Анатолий Петрович! Олюнь! Что вы… я не знаю… — И Василий с поблекшей улыбкой оглядел близких, думая выйти из-за стола и покрепче обнять каждого, целуя и в щеки, и в лоб, и в глаз. — Все хорошо… Вспомнил! У нас же случай был! С этим… С Антюховым! Весе-е-елый случай…
— Хорошо-то хорошо, — слабым голосом проговорила Анна Геннадьевна, невидящим взором уставившись на свои руки. — И с Ермолаевым Лешенькой… тоже… было хорошо…
— Ермолаевым?
— И с Подгорным… — вздохнула мать. — И с Коржовым… И письма мамам, и открыточки… И что часть хорошая, и условия, и тихо… И что жениться собрались, и сколько детей… Только служить и радоваться… Только служить… А все равно… Все равно… Привезли… привезли к мамочкам… И как мамам теперь жить? Как жить?!
— Подгорный…
— Как?!
— Коржов…
— Вот он есть! — Глаза Анны Геннадьевны округлились. — И вот его нет! Нет! Фотографии, погоны, пуговки — все есть! А его нет! Чужие люди есть! Враги есть! А его нет! Не-ет! — И, судорожно вздохнув, Анна Геннадьевна закачалась из стороны в сторону. — Ой… Не-е-ет…
— Помню, помню! — сказал Василий, надеясь, что уверенность и твердость, с которой он будет держаться, подействуют и на мать, и на отца, и на сестру успокаивающе. — Помню!
— Бедные… Бедные Любочка, Аллочка, Катюша… — точно в полузабытьи, произнесла Анна Геннадьевна. — Бедные… Как им теперь без сыночков?! Как?! Уж мы и поддерживаем их… И я, и папа, и Оленька… Говорим с ними… Всегда общались… Говорим, а все не то… Конечно, все не то… Я же вижу… Я же чувствую… Все не то… Приходят к нам, да… Сидят у нас и час, и два… А что мы? Что я? Говорю с ними, утешаю как могу… Но какое утешение… Какое?! Что говорить? Что делать? Как жить? Уж я и хожу вместе с ними к ребяткам… Да… “Аннушка… — просят. — Пойдем с нами… Пойдем…” И я соглашаюсь… Я с ними… Идем медленно… Под ручки идем… Поддерживаю их… Как могу разделяю с ними беду… Да… Беру на себя часть… Идем… Проходим воротца… Любочка спрашивает: “Как Васечка?” — “Служит…” — отвечаю, а сама еле дышу. “В штабе?” — спрашивает Аллочка. “Нет, — отвечаю. — В части… боевой…” — “В части?” — “Да, в части…” — “Как и Любочкин Леша…” — “Да-да, — вздыхает та. — Как и мой Леша…” — “Да, как и Лешенька, — повторяю. — В части… боевой…” И плачем! С мокрыми глазами идем! Кругом тихо… Так тихо, что просто… Ой-ой… Сердце разрывается… Любочка моя! Аллочка! Катюша! Ой-ой-ой…
Анна Геннадьевна судорожно вздохнула, собираясь с силами.
— Проходим церковь… Стены темные… Окна темные… Ни огонечка… Дверь на замке… Да… Замок тяжелый черный… Людей нет… Пусто… Пусто… Идем по тропиночке… Как сестрички… Сестрички и есть… Я и они… И вот идем… Да… В ногах слабость… В руках… Тропинка разбегается на узенькие тропочки… К каждой оградке подойти можно… Я надписи читаю… Хоть и трудно… Глаза не видят почти… “Как молодых здесь много! — говорю я подружкам своим. — Не хотят жить, не хотят! Как много молодых! А старики… живут…” И вот идем… Подходим к ребяткам… Лежат в ряд… свободно… и место еще есть… Да… Оградки хорошие… Вот папа помогал устанавливать… Да, Толя?
