— И почему в революцию всегда идут одни убогие и ущербные? — спросил Юнкер своим обычным презрительным тоном.

— Они жизнью обижены и не знают, кого в этом винить, — примирительно сказал Рощин. — А тут все понятно: они — угнетенные массы, во всех бедах виноваты транснациональные корпорации и проклятый капитализм. Но сейчас другое дело. Сейчас вся страна на улицы вышла. Мы с вами, например.

В этот момент хриплый оратор поперхнулся и с ужасом воззрился на что-то, находящееся за спинами толпы. Старец тоже увидел нечто и перестал махать флагом. Орел бессильно повис на древке. По сомкнутым рядам людей волной пробежало слово “ОМОН”. Толпа инстинктивно отшатнулась в другую сторону. Молодой человек с пробором и белобородый знаменосец поспешно покинули клумбы и спрятались в недрах напуганной народной массы. Никита обернулся и не обнаружил рядом ни Рощина, ни Юнкера. Толпа пронесла его еще несколько метров и встала как вкопанная.

Впереди тоже были черные люди с пластиковыми щитами и в касках. Толпа сжалась и замерла. В щели между щитами на нее смотрели дула автоматов.

— Господи, господи, я здесь ни при чем! Выпустите меня отсюда! — кричала, высовываясь из ларька, молоденькая продавщица цветов, внезапно попавшая в самую гущу событий. — Я домой хочу! Я не бунтую! У меня просто палатка здесь!

Никита проскользнул у кого-то под локтями и вошел в крошечный цветочный павильон, со всех сторон зажатый все менее вменяемой толпой.

— Куда ты на улицу вылезаешь? — сказал он девушке. — Закройся и сиди здесь тихонько, а то затопчут, не дай бог. Если стрелять начнут, ложись на пол. Все будет хорошо.

— Я бою-у-усь, — заскулила продавщица, невероятно трогательно растягивая звук “у” и готовясь заплакать. — Бою-у-усь!

Никита погладил ее по голове и задержал руку на теплом затылке. Девушка всхлипнула и замолчала, закрыв лицо ладонями. Никита посмотрел на улицу сквозь кущи алых роз. Народ и ОМОН неподвижно стояли друг напротив друга. Казалось, все несколько тысяч человек, находившихся под сенью мрачного здания Государственной думы, одновременно задержали дыхание. Между сбившимися в кучу людьми и частоколом автоматов образовалось свободное пространство.

Никита вынул из пузатой вазы охапку белых гвоздик, поцеловал девушку в черные волосы, пахнущие всеми цветами Земли, вышел и стал пробираться в сторону ОМОНа. Люди молча расступались перед ним и тут же срастались обратно у него за спиной.

Очень быстро Никита оказался на границе нейтральной полосы и шагнул за нее, как парашютист в открытый люк самолета.

Он двигался медленно, как во сне, то и дело опуская лицо в мокрые белые лепестки, чтобы было не так одиноко. Молчание вокруг было глубиной с Марианскую впадину. Мир стоял не шелохнувшись, как заговоренный.

Спустя вечность и еще один день Никита дошел до оцепления, вынул из букета одну гвоздику и засунул ее в направленное прямо на него дуло автомата. Дуло вздрогнуло, но промолчало. Никита выдохнул. И взял следующий цветок.

Двигаясь вдоль цепочки омоновцев, он негромко говорил что-то бессвязное и почти бессмысленное, как слова, которые произносят, чтобы успокоить ребенка. И пытался рассмотреть глаза сквозь опущенные тонированные забрала.

— Не стреляйте, пожалуйста. Там не враги. Там такие же люди, как вы. Они не хотят ничего плохого. Даже если вам приказали, у военных есть право не выполнять заведомо преступный приказ, не стреляйте. Там старики, там дети. Они ни в чем не виноваты. Там девушка, продавщица цветов, она вообще случайно здесь оказалась и очень хочет домой, не стреляйте. Ведь вы не только людей погубите, вы душу свою убьете, и этого уже будет ничем не исправить, не стреляйте.

С каждым “не стреляйте” Никита вставлял гвоздику в очередное дуло. Он чувствовал, что главное — не замолчать. И говорил, говорил, слабо отдавая себе отчет в своих словах, поминутно теряя связь с действительностью и видя перед собой белое больничное небо в паутине трещин. И тут цветы закончились. Никита остановился.

— Не стреляйте! Пожалуйста! — Никита растерянно развел пустыми руками, развернулся и медленно пошел обратно. Стояла кромешная тишина. И вдруг толпа, во все глаза глядевшая на Никиту, изменилась в лице. В ту же секунду Никита услышал сзади себя топот тяжелых ботинок, и спина как будто бы покрылась льдом.

Повернув голову, Никита увидел омоновца с открытым забралом. Омоновец улыбался. Не успел Никита осознать, что происходит, как широкоплечий парень сжал его в своих медвежьих объятьях и оторвал от земли. Никита взмыл над нейтральной полосой и увидел, что ровные ряды ОМОНа пришли в беспорядок. То тут, то там из шеренги выпадали щиты, и люди бросали автоматы с гвоздиками и бежали к Думе.

— Милиция переходит на сторону народа! — заголосили телекорреспонденты, мужественно стоявшие в авангарде революционных масс. Омоновец посадил Никиту на плечи и врезался в оттаявшую толпу, где все братались, обнимали друг друга и взахлеб говорили.

В руках у Никиты вдруг оказался мегафон. И он понял, что все люди, только что увлеченные своей радостью, смотрят на него.

— Давай скажи им что-нибудь, они ждут! — подгонял Никиту его омоновец.

Никита окончательно растерялся, но послушно поднес мегафон к губам и произнес первое, что пришло в голову. Стихотворение, которое читала Эля памятнику Ленину в ночь, когда они познакомились:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

— УРА! — радостно откликнулась многотысячная толпа.

И тут с Никитой случилось вдохновение.

— Вперед! — закричал он и неопределенно махнул рукой. — За Пушкина! За Россию! За свободу!

— УРА! — громыхнуло ему в ответ так, что заложило уши.

Народ, не закрывая рта, огляделся в поисках места приложения своего восторга.

— УРА!

И увидел забытое было здание Государственной думы.

— УРА!

Никиту на плечах внесли внутрь. Сметая металлоискатели, толпа растеклась по мраморным лестницам. Кто-то швырял в пролет портреты главы государства, продававшиеся в сувенирной лавке для депутатов. Президент в сером пиджаке летел вверх тормашками вслед за президентом в халате для занятий дзюдо. За ними поспевали, кувыркаясь через голову, президент в обнимку со своей собакой Кони…

Телевизоры на втором этаже, по которым пресса, изгнанная из зала заседаний после яичной атаки на премьер-министра, следила за единодушным голосованием депутатов, теперь показывали хаотические народные массы. Два крепких мужичка тащили в президиум тома 122-го закона. Через минуту журналисты возбужденно заголосили в прямых включениях о “торжестве”, “победе” и “аутодафе”, расталкивая коллег локтями, чтобы горящий ворох государственных документов попадал в кадр. Молодежь, взявшись за руки, скакала через костер, в котором погибала монетизация. Люди обнимались, кричали “ура!” и подбрасывали вверх головные уборы. У Никиты опять потемнело в глазах.

26

И вдруг изо всех щелей поползла нежить. Мамлеевские шатуны с блудливыми улыбочками отрывали звезды паркета и, подтягиваясь на руках, покрытых шерстью, затаскивали в зал заседаний свои отчужденные нежилые тела.

Из вытяжек и черных дыр вентиляции посыпались вдруг подземные калеки, безногие солдаты метро, инвалиды, погружающие в толпу свои мясистые обрубки.

Вылезли на свет божий и замахали рукавами, внутри которых ничего не растет, смутно похожие на людей, потусторонние или почти уже переступившие, завсегдатаи полосы отчуждения, обледенелые, покрытые коростой смерти, репейником небытия, стригущим лишаем развоплощения. Жалкие остатки тел и жалкие крохи души, которая и не душа уже вовсе, а так, теплота гниения, прерывистый, увядающий пульс, что, того и гляди, выскользнет из пальцев мойры.