Вот и хорошо! Именно то, что надо. К чему тянуть дальше их совершенно не нужный ей диалог, с совершенно не нужным ей человеком? Какой смысл?

Знание человеческих свойств, психологии было ей не чуждо, она совершенно точно понимала, что делает. Дальше между ними уже ничего не могло быть.

И больше ничего не было.

Постскриптум – небольшое, но необходимое дополнение к предыдущей главе.

Спустя полгода или чуть больше после пятидесятилетия Антона, не отмеченного никак и ничем, ни в домашнем кругу, ни на работе, в кругу сослуживцев, в тесный закуток, рабочее место Антона, набитый приборами, аппаратурой и просто всяким отслужившим свое хламом, который уже ни на что не годен, но и выбросить его жаль, авось когда-нибудь да понадобится, с другого конца обширного здания, занимаемого научно-исследовательским и одновременно конструкторско-технологическим институтом, пришел его товарищ, кандидат наук, успешно работающий в области так называемых «закрытых тем», положил перед Антоном развернутый на середине иностранный журнал с карандашными пометками и сказал:

– Ты по-английски читаешь, так вот прочти эту статью, я в ней для тебя кое-что подчеркнул. ВЖ-109-КН-836 Ц – кажется, ты эту штуковину сочинил, я не ошибаюсь?

– Да, это мое устройство

– А для кого и чего ты его делал?

– По заказу министерства пищевой промышленности, для макаронного производства. Это такой хитрый вибратор-уплотнитель. Совершенно оригинальная идея и совершенно оригинальная конструкция. А что с ним случилось?

– Значит, для макарон? А случилось то, что англичане приобрели на него лицензию. Но не для макарон. Они им лечат костно-суставные заболевания. И с большим успехом, просто потрясающие результаты. Годами лежавшие калеки через пару месяцев встают, отбрасывают костыли – и хоть в футбол гоняй. В Англии приступают к массовому производству этих твоих ВЖ… Ты патент на эту штуку имеешь?

– Нет, конечно. Ты ведь знаешь, какая это бюрократическая волокита – оформить авторское свидетельство. Да я и не мог запатентовать, разработка шла в плановом порядке, исполнял я ее как свое текущее здание, за одну лишь зарплату, право собственности принадлежит нашему институту. Или министерству. Я даже не знаю точно…

– Эх, осел ты, осел, дорогой Антон Павлович! Впрочем, я такой же точно осел. Все мы ослы! Такими нас делает наше милое государство и за таких нас держат… Творил бы ты в Америке или в Германии, западной, разумеется, или хотя бы в какой-нибудь захудалой Колумбии – разве ты сидел бы в такой халабуде, как ты сидишь… – кандидат наук сделал рукой круговой жест, показывая на облупленные стены Антоновой каморки, на полки из некрашенных досок, прогибающихся от тяжести аппаратуры. – Да у тебя потрясная бы лаборатория была! Куча помощников. Кругленький счет в банке за авторство изобретений. И называли бы тебя, почтительно сгибаясь, герр профессор, герр доктор – или что-нибудь вроде. Англичане на твоем макаронном ВЖ гигантские деньги намолотят, а тебе, поскольку ты без патента да советский ученый, из патриотических чувств за одну только зарплату шею гнешь и мозги свои тратишь, и на порцию мороженого не перепадет!.. Господи боже мой, ну что же это за страна такая, в которой мы живем! – Кандидат наук был человек, в общем, осторожный, осмотрительный, прятал свой язык за зубами, но иногда в кругу людей, которых он издавна знал и не опасался, позволял себе от души высказаться. – Нет, Антон, говорил и говорю: пусть я буду проклят, если в один прекрасный день вся эта наша балабань не рухнет и не рассыплется ко всей е… матери! Не может она долго держаться, коли во всем, на любой мелочи постоянно сама же себя подрезает и губит! Рухнет – как Сталин рухнул, в один день, в один миг: пых! – и нет его! Точно елочная хлопушка лопнула. Мог ли кто накануне подумать, что так скоро, легко и просто это произойдет? Казалось, Сталина и века не сокрушат: по всей стране каменные, бетонные, бронзовые изваяния, иные чуть не до облаков, ни одному фараону подобное не снилось. И – трех-тарарах! – и только пыль клубами… Вот так же и с балабанью станет, поверь мне, мы это с собой еще увидим… Знаешь, что я тогда сделаю? Куплю я тогда ящик водки, надерусь, как сапожники в старину надирались, чтоб меня целой пожарной командой из брандспойтов отливали…

Лагерь в старом дворянском имении с засыхающим фруктовым садом, заросшим крапивой и лопухами парком, полусгнившими скамьями на обрыве над сонным течением Дона запомнился Антону еще и эпизодом, который нельзя было забыть уже никогда потом, так многому он научил всех, кто был к нему причастен.

Начальствовал над лагерем чужой и незнакомый для школьников человек с того завода, что шефствовал над пятой школой Антона. Под пятьдесят уже лет, невысокий, коренастый, с короткими редкими рыжеватыми волосами на почти полностью облысевшей голове. Простонародное лицо без каких-либо особенностей, выделяющих его из множества подобных лиц и делающих его запоминающимся. В молодости он долго был рабочим, токарем, испортил себе у станка зрение; замеряя детали, уже не мог различать микроны, и вынужден был сменить свое место у станка на роль заводского снабженца – добытчика сырья, инструментов, нужных материалов. Звали его Иван Васильевич Грознов. Разумеется, иначе и не могло быть, ребята сразу же окрестили его Иваном Грозным. Но был он совсем не грозный, напротив, мягок, сердоболен, к школьникам относился отечески, заботился о порядке, удобствах, по уже укоренившейся в нем привычке снабженца старался обеспечить лагерь всем нужным. Девочки пожаловались, что ночью их донимают комары: летят тучами от реки и парка в открытые окна и не дают спать. А закрыть их – другое мученье: душно. Иван Васильич потратил массу усилий, съездил в райцентр, в больницу, еще куда-то еще – и все же добыл дефицитную в те времена марлю, затянул ею оконные проемы. Не хватало молока, овощей – он помотался по окружающим колхозам, каким-то образом сумел договориться с председателями, хотя взамен дать им ничего не мог, одни только обещания, что в дальнейшем завод окажет колхозникам помощь в каких-то их делах, и молока, картошки, молодых огурцов и зеленого лука стало в полном достатке.

Тяжелую проблему представлял сахар. В городе за ним, если он появлялся в каком-нибудь магазине, сразу выстраивались длинные очереди с фиолетовыми цифрами на ладонях – чтоб не пробрался к прилавку ни один не занимавшей очереди наглец. В деревнях сахара вообще было не купить, в сельмаги в лучшем случае привозили только леденцы без бумажных оберток, их называли «голенькими».

Но Иван Васильич сумел добыть для лагеря и сахар. Утренний и вечерний чай, манные и рисовые каши всегда были сладкими.

Антон запомнил: наделавший много волнения и шума эпизод случился накануне выходного дня. Ровно в два часа начинался обед, все ребята и девочки сели за длинные столы из свежевыструганных сосновых досок. На них уже стояли тарелки с налитым в них горячим, янтарным от жира борщом, возле каждой тарелки лежала алюминиевая ложка, изделие и подарок того завода, на котором работал Иван Васильич, стояли плетеные корзинки с ломтями мягкого хлеба, источавшего аппетитный, до слюны под языком, дух.

Место Антона было в середине стола. Никто еще не успел погрузить свою ложку в янтарный борщ, как над головами сидящих с левого конца стола на правый пролетел ломоть хлеба и точнехонько плюхнулся в тарелку с борщом перед Мусей Шерстовой. Кто-то запустил его всем известным способом: положив ломоть на черенок ложки и ударив кулаком по ее носку. В лицо Муси плеснуло горячими брызгами, беленькая ее кофточка покрылась рыжими неотмываемыми пятнами. На беду в этот день Муся надела свою лучшую, «выходную» кофточку из полупрозрачного маркизета, подаренного ей бабушкой. С капустными лохмотьями в волосах и на лице, обрызганная горячим жиром, зажмурив обожженные глаза, Муся заорала благим матом – и не только от внезапного ожога, но еще и от жалости за свою испорченную кофточку.