Особенно нравилась Галя Антону классе в пятом, шестом. Пионеров тогда посылали по дворам собирать металлолом: ржавые ведра, тазы, грядушки поломанных кроватей. Говорилось, это железо перельют на заводах, сделают колеса для тракторов, а каждый лишний трактор в стране – это больше хлеба и всякой другой еды. А с хлебом было туго. Так что пионеров не приходилось особенно агитировать. Антон, когда отправлялись в рейд по дворам, пустырям, свалкам, старался попасть в одно звено с Галей – чтобы совсем близко видеть ее агатовые глаза в черном лаке, холмики ее появившихся грудей под белой блузкой с пионерским галстуком, ее руки с удлиненными пальчиками, нести с ней вместе какой-нибудь железный прут… Наверное, и ее как-то интересовал, чем-то приятен был ей Антон, потому что она не искала для себя другого напарника, всегда охотно присоединялась к Антону. Так ли это было или не так, но так ему казалось, чувствовалось. Но выразить свою любовь более ясно для Гали он так и не посмел. Наверное, она и сейчас не знает, какие чувства жили в Антоне в ту их пионерскую пору – и все еще продолжают в нем жить…

Вот девушки и Володька завернули за угол, скрылись. А Антон все смотрел – и внутри него все росла и росла какая-то пугающая пустота. Он сознавал, что произошло непоправимое, теперь он всегда будет чувствовать себя презираемым ничтожеством, никогда не посмеет сам подойти к Мальве и Гале, заговорить с ними, как прежде, взглянуть им в глаза…

А, собственно, за что же его презирать, в чем его вина, подлежит ли он осуждению вообще? У него не оказалось собственных денег и ему не дала их мать. Что же здесь стыдного? У него и не может быть собственных денег, откуда им взяться? Володьке должно быть стыдней – и за приглашение в кино с пустыми карманами, и за то, как он пытался выйти из своего конфуза. Но любая конфузная ситуация для Володьки – как с гуся вода…

Антон понимал, что судить и презирать его не за что, и все равно чувствовал себя так, будто совершил что-то недостойное, несовместимое с честью, упал столь низко, в такую бездну, что ему уже никогда не подняться наверх…

Осенью тридцать седьмого года арестовали партийных родителей Мальвы. Какое-то время она появилась в школе, исхудавшая еще больше, но теперь уже явно нездоровой, неестественной худобой, с бинтами на запястьях рук, скрывавших экзему от нервного потрясения. Даже много лет спустя, вспоминая, как она выглядела, эти ее тонюсенькие перебинтованные руки, Антон содрогался и плакал беззвучным внутренним плачем: бедная, какая же немыслимая беда, невероятная тяжесть рухнула на ее хрупкую души, детские плечики… А потом Мальва исчезла. Никто о ней ничего не знал. И не узнал никогда. Тайны, если даже их создают такие люди, как Сталин, Ежов, Берия, – не вечны. Спустя долгие годы открылось, что и для детей «врагов народа» существовали колонии и лагеря. Не в таком ли лагере оказалась Мальва, которая памятно для всех ее школьных товарищей пела на вечерах художественной самодеятельности алябьевского «Соловья» и дважды, трижды повторяла его на «бис», танцевала в роли Одетты из «Лебединого озера»?..

Про черненькую Галю Антон тоже долго ничего не знал. Она тоже исчезла. В войну и после нее вообще все школьные друзья и товарищи потеряли друг друга. Многие из ребят не вернулись с фронтов, многих занесли в другие города, на дальние окраины страны эвакуация, жизненные обстоятельства, полученные профессии.

И вдруг спустя более чем полвека Антон получил от Гали письмо. Живет в одном из маленьких провинциальных и далеких русских городов, похоронила мужа, давно уже бабушка, на пенсии, теперь вся ее жизнь только в сыне и внуке.

Антон ответил – и завязалась не то чтобы регулярная, но все же переписка.

Антон и Галя к этом времени были уже совсем другими людьми, детские, юношеские годы отдалились настолько, что превратились как бы в мираж, о любых событиях той поры можно было вспомнить и поговорить просто как о чем-то забавном, с улыбкой, иронией, и в одном из своих писем Антон напомнил Гале о неудавшемся походе на «Человека-невидимку». Он думал, что после стольких лет Галя полностью забыла эту историю, но пришло от нее ответное письмом, и вот что Антон в нем прочитал:

«…Да, я помню тот случай. Володька не сказал нам правды, а то бы мы с Мальвой, конечно, же, не пошли за тобой. Он сказал так: «А вот тут в двух шагах Антон живет. Давайте его тоже захватим, он такое любит: всякие приключения, фантастику. Обязательно захочет на «Невидимку» пойти».

Помню я и то, каким ты был в школе. Ты выходил отвечать к доске, а я видела, какие у тебя ботинки, брюки, как тебя стесняет их вид, и всегда тебе сочувствовала. В шестом, седьмом и восьмом классах на тебе была одна и та же зеленая вельветовая курточка. В восьмом – совсем уже истертая, тебе была она уже тесна, рукава совсем коротки, торчали обшлага рубашки. Но ты все ее носил, видно, нечем было заменить. А в девятом ты однажды пришел в сером пиджаке в полоску, он был хлопчатобумажный, совсем дешевый, но ты сидел на партой и украдкой посматривал на себя. Было видно – радуешься, что на тебе обновка. А мне было радостно за тебя…»

Перед приемом в комсомол в райкоме Антон страшно волновался и трусил. Снова и снова перечитывал вызубренный вдоль и поперек комсомольский устав, перебирал в памяти все главные задачи текущей пятилетки, успехи революционной борьбы в странах капитала – ведь могут об этом спросить, проверяя политическую грамотность. Ходили слухи, недавно на приеме одному мальчишке из какой-то городской школы задали вопрос: кто такой Чойбалсан? Он не ответил. Кто возглавляет коммунистическую партию во Франции? Тоже не знает. Не приняли. Сказали ему: политически не дорос, иди, тебе сначала подковаться надо. Газеты читай, радио слушай.

Но все обошлось легко. В райком к назначенному часу явилось на прием из разных школ в общей сложности человек сто, набились в помещеньице райкома так тесно – не повернуться. Где уж при такой толпе устраивать каждому подробный экзамен!

Первый секретарь и члены райкома сидели в кабинете за большим столом под красным покрывалом, на нем ничего не было, стоял только маленький бронзовый бюстик Ленина. Ребята входили группами, как пришли из своих школ, вопросы следовали самые простые, полминуты на каждого:

– Задачи комсомол знаешь?

– Знаю.

– В общественных делах участвуешь?

– Участвую.

– Как учишься?

– На «хорошо» и «отлично».

– С дисциплиной у тебя как?

– Нормально.

– Молодец! Принимаем? – обращался первый секретарь к молчаливо сидевшим справа и слева от него райкомовцам. Те утвердительно кивали головами.

– Все! – говорил секретарь. – Ты принят. Поздравляем. Носи с честью звание комсомольца. Следующий!

Один из райкомовцев, перед которым лежал список, называл фамилию. Названный, бледный от волнения, выступал из шеренги товарищей на шаг вперед.

– Задачи комсомола знаешь?

Уже на другой день Антон держал в руках членский билет – маленькую серенькую книжечку с ленинским профилем на обложке. И еще он получил комсомольский значок в виде развернутого красного знамени с буквами ВЛКСМ, – носить на груди. Он чувствовал себя счастливым. Он стал комсомольцем одним из первых в классе, это событие поднимало его из детства уже в начало взрослости, делало другим, чем был он до этого заметней, значительней для окружающих и в своих собственных глазах. Наедине с собою он множество раз доставал и разворачивал свой комсомольский билет, откровенно им любуясь и наслаждаясь. Значок он прикрепил на отворот своей зеленой вельветовой куртки, и в первые дни даже на уроках скашивал на него глаза, тоже ненасытно им любуясь и наслаждаясь.

Увы, не знал он и не знал, какое испытание уготовано ему вместе со всем этим: вступлением в комсомол, обретением членского билета, комсомольского значка на груди в виде огненно-яркого знамени с буквами ВЛКСМ…