– Привет! – бросил парень Антону. У него было редкое имя – Демьян, для друзей же он был Димка. Когда-то, классе в четвертом-пятом, он вместе с Антоном занимался в изостудии Дворца пионеров. Но таланта у обоих не оказалось, Димка прибился к драмкружку, а Антон не сгодился и там, остался за всеми бортами. Девушку Антон видел впервые.

– Знакомься! – небрежно кивнул парень на девушку. – Это Лена Шуберская. Теперь она учится в нашей школе. К нам тоже насовали всякую шантрапу…

– Димка! – укоризненно воскликнула девушка. – Нет, ей-богу, тебе-таки стоит отрезать язык.

– А что, разве не так? Месяц назад, – обратился Димка к Антону, – когда эта банда появилась, в их классе устроили диктант, проверить – в каких они отношениях со своим родным языком, могут ли «корову» правильно написать. И что ты думал? Двадцать пять человек – и двадцать два «плохо». По десять орфографических ошибок у каждого. А о запятых вообще никакого понятия. И только одна отметка «хорошо» – вот у этой леди, Леночки Шуберской. Но знаешь почему? Ты думаешь, она хоть одно правило знает? Ничего подобного. Прошлым летом она в деревне у бабушки гостила и от скуки «Королеву Марго» там прочла. Вот такая книжища, – показал он руками толщину, раздвинув их на полметра. – Две тыщи страниц. Между прочим – хороший способ стать грамотным человеком. Прочитаешь такую библию – и пишешь уже чисто механически, по зрительной памяти. А не познакомилась бы Леночка с Маргошей – тоже бы «плохо» схватила!

– Не слушай его, – сказала девушка Антону. – Он обязательно должен съязвить, какую-нибудь дичь сморозить, просто так он говорить не умеет. У тебя-то самого что по русскому? – обратила она свое разрумяненное лицо на Димку. – Он вместо «еще» – «исчо» пишет.

Это она сказала уже Антону.

– Нет, «исчо» я не пишу. А вот «чемодан» однажды «чемондан» написал. Было дело. В сочинении про «Мать» Горького. Помните, там в финале мать листовки из чемодана достает и разбрасывает. И прямо как смола ко мне этот проклятый «чемондан» приклеился! Знаю же, как надо, а доходит до этого слова – рука сама «чемондан» выводит… Ладно, мы поехали, а то я уже мерзнуть стал.

– Пока! – махнула Лена рукой в варежке ребятам из восьмой школы и Антону, коротко взглянув на него из-под нависающего над глазами края вязаной шапочки. Лицо у нее – это виделось даже в искажающем все цвета свете электрических лампочек над катком – было смугловатое, глаза – голубые. Они васильково блеснули в туманном, смешанном с огнями, полумраке, клубившемся вместе с паром людского дыхания над ледяным полем катка. Этот брошенный на Антона взгляд длился не больше мгновения, но действие его было подобно болезненно-сладостному уколу в самое сердце, за которым для Антона и всей его каждодневной жизни начался долгий плен той, что зовется Леной Шуберской, которая почти всю неделю пребывает совсем близко от него, всего в ста шагах через пустой каменистый школьный двор, ходит по тем же улицам, что и он, ездит в тех же трамваях, носит удивительно идущую к ее лицу, к ее васильковым глазам белую вязаную шапочку, отороченный мехом жакет, делающий ее похожей на сказочную Снегурочку.

С того морозного вечера на катке все мысли и желания Антона были направлены лишь на одно: снова встретить где-нибудь Лену Шуберскую, увидеть ее хотя бы издали. Он был заворожен, опьянен даже ее именем, оно звучало в нем непрестанно, дни напролет, как музыка: Лена Шуберская… Лена Шуберская…

И он ее встречал, чаще всего на улицах, иногда с Димкой, но больше – с какими-то другими, незнакомыми ему парнями. Не только Антон пылал к ней чувствами, поклонников у нее, как видно, хватало в избытке.

И опять, как всегда, когда Антон видел Лену, словно что-то заклинивало в нем: он робел, внутренне сжимался. По праву знакомства с ней на катке он мог бы подойти, заговорить, хотя бы для начала о том же самом катке – когда, в какой из дней она на нем появится. Но он ни разу к ней не подошел, не мог найти в себе решимости, внутренней свободы. А если бы все-таки вдруг и подошел, то как бы, наверное, жалко и смешно он выглядел: стал бы заикаться, краснеть, на лбу заблестели бы капельки пота, и Лена рассмеялась бы ему прямо в лицо…

Как и в прежние свои влюбленности, он носил свои чувства глубоко в себе, спрятанными, его новая, всевластно захватившая его любовь была для него радостью и мукой опять-таки издали, на расстоянии.

На каток вечерами он шел теперь исключительно ради Лены, томимый ожиданием: найдет ли он ее там? И если она была и каталась с каким-нибудь спутником, держась за его руку, или же спутник держал ее под локоть, крепко прижимая ее к себе, – Антон, испытывая жгучую ревность, сзади них в потоке конькобежцев неотрывно, с пронзительным вниманием следил все время за Леной глазами, вбирая в себя ее статную фигурку, ее плавные движения, ее белую шапочку, подержать которую в руках хотя бы секунду – и то доставило бы ему великое счастье…

А когда время приближалось к закрытию катка и народ начинал постепенно его покидать, Антон торопился переодеться в теплушке, выскакивал наружу и ждал выхода Лены со стадиона на другой стороне улицы за снежными сугробами, накиданными дворниками. Увидеть его там, выходя из светлого стадионного помещения в темноту ночи, было невозможно, а если бы Лена даже и увидела – она ни за что бы не догадалась, что Антон прячется там ради нее, только затем, чтобы, незаметно идя сзади, на расстоянии, и не спуская с нее глаз, проводить ее до самого дома.

Она выходила, в зимнем пальто, в своей белой шапочке, валенках, ставшая в них ниже ростом, с коньками в руке, связанными сыромятным ремешком. Парень, с которым она каталась, брал ее под левую, свободную руку. Или не брал, они просто шли рядом по снежным улицам. Шли медленно, с чувствовавшейся в них усталостью от долгого катания. На бывшей базарной площади с кирпичной башней давно не действующей водокачки, возле которой когда-то приезжавшие в город крестьяне поили своих лошадей, на дальней ее стороне стоял высокий многоэтажный дом, в котором Лена жила. Если было не очень холодно, возле него она и парень останавливались и стояли, договаривая свои разговоры, прощаясь. А Антон, не слыша, о чем они говорят, смотрел на них издали, из-за угла кирпичной башни, и с трепетом, замиранием сердца ждал последней минуты: обнимет ли, поцелует парень Лену или они просто, как товарищи, пожмут друг другу руки…

Весна была ранняя, сразу же нахлынуло тепло, люди быстро освободились от верхней одежды, и Антон увидел Лену другой: в тонком ситцевом платьице, туфельках, с пышной россыпью густых темно-каштановых волос по плечам.

В ту весну у девушек возникла новая мода: носить только белые или самых светлых тонов платья и обязательно на талии узкий черный бархатный поясок.

Лена не отличалась особой стройностью, изяществом фигуры, талия ее была вовсе не так уж тонка, чтобы считаться идеальной, получить одобрение ценителей и знатоков женских пропорций, но в таком наряде – белое платье на длину ладони ниже колен, черный поясок – она показалась Антону еще лучше, еще привлекательней, чем зимой. Изменились и ее глаза: весеннее безоблачное небо добавило им своей прозрачной акварельной сини, они засияли еще ярче, чище; в лучистом взгляде Лены появилось выражение, какое может быть только у тех, кому все, что вокруг, весь мир, все люди – только в радость и удовольствие, и они благодарны за все, что есть с ними рядом на земле.

А в июле случилось совсем для Антона неожиданное. Три соседствующие школы – пятая, восьмая и девятая, где учился Генка Сучков, устроили совместными усилиями для своих учеников летний оздоровительный лагерь в старинном селе на Дону, что когда-то принадлежало роду дворян Веневитиновых. Родители заплатили за Антона деньги, чтобы он не томился все лето на камнях в пыльном и жарком городе, и, приехав в кузове нанятого школой грузовика в бывшую помещичью усадьбу, уже наполненную мальчишками и девчонками двух других школ, Антон обнаружил, что среди них находится и Лена Шуберская.