На рассвете Антон проснулся оттого, что поезд стоял. Было тихо, только щебетали какие-то птахи. Через ровные промежутки времени в голове эшелона шумно выпускал излишний накопившийся пар старенький паровоз.

Под усыпанным гравием откосом в рассветном влажном туманце виднелось несколько человеческих фигур – призывники, вылезшие из соседних вагонов поразмяться.

– Почему стоим? – спросил Антон одного из них, каким-то чутьем определив, что происходит что-то неладное.

– Все, приехали! – ответил спрошенный с какой-то непонятной, скорей всего нервной веселостью – Мост через реку взорван.

Первой мыслью Антона было: это сделал тот самолет, что летал ночью над эшелоном. Но слишком далеко было место, где летал самолет, от этого – где стоял сейчас поезд и находился мост через реку. А спустя еще четверть часа по эшелону распространилась уже совсем точная информация: мост подорвали немецкие парашютисты. На обоих концах моста стояла вооруженная охрана. Немецкие диверсанты подобрались бесшумно, закололи ножами часовых, а потом больше часа спокойно хозяйничали на мосту. Без помех заложили взрывчатку по всем правилам подрывного дела под опоры моста на противоположном берегу, спокойно ушли, запалив бикфордовы шнуры, и мост, одним своим концом рухнул в реку.

– И не поймали их?! – вырвалось у Антона.

– Кого, диверсантов? Их поймаешь! – усмехнулся Гудков. – Не дураки, чай. У них выучка, все умеют – и к цели подползти, и смыться.

– И где ж они сейчас?

– Это только они знают. У них сто дорог, сто путей. Может, затаились где, в овраге, в леску, а то и под копной в поле, ждут подхода своих. А может, тут же улетели. Местность кругом ровная, сел в условленном месте самолет, забрал – и тю-тю…

От слов Гудкова, что диверсанты скрываются и, возможно, совсем близко, у Антона шевельнулся под сердцем холодок. Они, конечно, до зубов вооружены, а у призывников во всем эшелоне ни одной винтовки. Почти тысяча человек – и только голые руки…

Пока командиры эшелона связывались с высшим начальством, выясняли, что теперь делать, призывники успели сварить себе на кострах утренние завтраки. Гудков еще быстрее, чем перловый суп, сварганил из горохового брикета желтоватое пюре. Хлеба ни у него, ни у Антона уже не осталось ни крошки. Да и никто в эшелоне не располагал хлебом, слишком мала была та порция, что выдали в Ельце, граммов по триста, не больше. Антон впервые ел такое блюдо – гороховую размазню. Ему она даже понравилась. Еда из одного котелка уже не отвращала его, как в первый раз, тем более, что Гудков был по-прежнему деликатен: черпал ложкой только на своей стороне, с самого края.

Едва они прикончили котелок, вдоль эшелона полетела повторяемая на разные голоса команда:

– Выходи из вагонов! Вещи забрать! Повзводно стройсь!

Головные взводы уже пылили по дороге, уводящей куда-то в сторону, вправо от железнодорожного полотна.

Вскоре колонна призывников попала на большак, по которому навстречу ехали телеги и самодельные фуры с беженцами. За некоторыми телегами тащились привязанные веревками коровы и козы. На телегах с мешками домашнего скарба можно было увидеть клетки из лозовых прутьев с курами, гусями; поражало количество малолетних детишек на подводах, все они глядели испуганно и оттого казались одинаково большеглазыми. Рядом с подводами бежали собаки, языки их свисали от жары. Иногда между ними вспыхивали короткие схватки: рыча, оскалив пасти, они сцеплялись в клубок, злобно грызлись – и разбегались в стороны; даже в движении со своими подводами они, похоже, соблюдали какие-то границы – где свое, где чужое, и схватки возникали у них из-за нарушения этих границ.

– С каких мест? – окликнул Гудков сивобородого деда, державшего в заскорузлых руках вожжи на одной из подвод.

Дед что-то прошамкал в ответ.

– Что он сказал? – Антон не разобрал дедовых слов.

– Вроде, сказал, черниговские. Из-под Чернигова.

– Это далеко отсюда?

– Да не так чтоб… По нашу сторону Днепра… – Лицо у Гудкова стало озабоченно-тревожным. – Это что ж выходит, если уже с Черниговщины народ потек? Значит, немцы уже Днепр перешли. А в сводках про это молчок…

Часа три длилось движение колонны по пыльному большаку. Вступили в крупное село с городскими домами в середине, оказавшееся районным центром. На главной улице находилось несколько чугунных водоразборных колонок, и призывники, сломав строй, кинулись к этим колонкам пить воду. Сначала все пили, чтобы утолить жажду, потом, передохнув, лезли к льющимся струям во второй раз, пили снова – накачать себя водой впрок, на дальнейший путь. Тех стеклянных фляжек, что раздавали на сборном пункте, заметил Антон, уже почти ни у кого не было.

Седоватый капитан с юбилейной медалью, что командовал призывниками в городе, вел их на вокзал, был не самым главным командиром в эшелоне, были и другие, повыше в званиях и должностях, а кто был над всеми главным, призывникам не сказали, то ли забыли об этом, то ли не полагалось; определить же самим было невозможно, в кучке командиров, время от времени собиравшихся вместе для совета и получения распоряжений, большинство были без форменной одежды, в своем домашнем, гражданском, и все без знаков различия.

У порядком уже уставших, истомленных жарой и голодных призывников была сильная надежда, что в районном центре они получат хлеб или сухари, ни того, ни другого им сегодня еще не давали, может быть, еще какие-нибудь продукты, но в селе колонна из тысячи призывников оказалась случайно, ничего для нее не было запланировано, припасено, и надежды и вожделения голодных, усталых людей не оправдались. Холодная, слегка солоноватая вода из уличных колонок – вот и все, чем удовольствовались призывники.

Антон увидел на другой стороне площади голубенький киоск «Союзпечати» и направился к нему – купить какую-нибудь газету, узнать, о чем сообщают сводки Совинформбюро. Но киоск был закрыт, без продавца, внутри на прилавке ничего не было, никаких газет или журналов, лежало только несколько коробочек с зубным порошком и ярлычок с ценой: «6 коп.». Прежняя, довоенная цена. Еще многое оставалось по-старому, например, цены в магазинах, хотя полки неуклонно пустели, самые простые вещи, вроде мыла, даже вот такого зубного порошка, становились дефицитом, редкостью.

Рядом с киоском на столбе из черной трубы репродуктора звучала музыка.

– Передавали сегодня сводку? – спросил Антон местную женщину с базарной кошелкой в руках, проходившую мимо по тротуару.

– А как же, обязательно. Утром и вечером кажный день передают.

– И что в этой сводке говорилось?

– Да что… Все то же: после упорных боев отошли на новые рубежи…

– Называли какие-нибудь города?

– Называли.

– Какие же?

– Ох, я не упомнила… Кабы один, два, а то с десяток, больше. Разве упомнишь.

Пока Антон рассматривал киоск «Союзпечати», разговаривал с женщиной, призывники стали опять строиться во взводы. Командиры поторапливали их зычными голосами.

Антон вбежал в строй последний, все уже стояли на своих местах. Он подумал: спешка – чтобы скорее достичь того назначенного места, до которого не довез эшелон. Но ошибся. Гудков, едва Антон оказался с ним рядом, склонив к его уху голову, сказал:

– Слыхал команду?

– Какую?

– Задание нам дано. Сейчас какой-то чин на мотоцикле сюда подъезжал. Противотанковый ров копать будем.

Улицы, по которым шагали призывники, покидая райцентр, были тесны от беженцев, их подвод, уводимого от неприятеля домашнего скота. Некоторые лошади были выпряжены, отдыхали, жуя над задками телег накошенную траву. Под заборами в пыльных лопухах на разостланных попонках спали женщины, дети. Дымились костерки с подвешенными на рогульках казанами: шло приготовление пищи или просто грелась вода: размочить и пожевать, прихлебывая кипяток, окаменевшие сухари.

– Скушно мы топаем, братцы, будто и не войско, а похоронная команда, спеть бы что-нибудь! – громко, задорно предложил позади Антона лысоватый толстячок, сокрушавшийся при отправке из города, что призывники едут не прямо на фронт. И сам первый высоким тенором затянул: