Вот такой был этот класс, непохожий на другие, заставлявший всю школу говорить о себе, рождавший невольное желание на него равняться и подражать его ученикам.

И вот теперь у них, привыкших к спайке, почти семейному содружеству, с одним из товарищей происходила беда, в сравнении с которой все прежние неприятности, что когда-либо с кем-либо случались, требовали солидарности, сплочения, совместных действий, можно было считать ничего не стоящими мелочами, даже просто чепухой.

И класс, стараясь не обнаружить этого явно, буквально кипел в величайшем волнении и тревоге. За все школьные годы никогда еще не возникало такой остроты и такого накала. На переменах возле чьей-нибудь парты немедленно собирался тесный кружок, взбудораженная кучка, голоса сливались, многие, не выдерживая, перебивали других, торопясь высказать свои мысли, предложения. После уроков не рассыпались поодиночке, не стремились к себе домой, – кучками, группками отправлялись к кому-нибудь из близко живущих на квартиру, продолжали дебаты там, в прежнем, если не большем, волнении. Забегал, появлялся кто-нибудь новый – с дополнительными, только что узнанными известиями, возникшими идеями или чтобы еще раз высказать старое, но на иной лад. Те, у кого были телефоны, по десять раз за вечер звонили друг другу. Никто не находил себе покоя и места. И всех терзало одно: неужели все-таки райком пойдет на такую жестокость: исключит из комсомола выпускника! Лучшего отличника, еще вчера – славу и гордость школы. Для Аркадия же это просто конец! Ему же тогда не поступить ни в один институт! Не найти себе никакой приличной работы. Только дворником или подносчиком кирпичей на стройке. Райком еще и такое может устроить: вместе с исключением не дать Аркадию закончить школу! Такой случай был два года назад. Десятиклассник, даже имя его помнилось, не забылось, Саша Петров, что-то на одном из тогдашних комсомольских собраниях, не подумавши, ляпнул, – и в два счета его выперли из комсомола и из школы. Мать его ездила в Москву, к Крупской, за помощью и заступничеством. Упала, рассказывали, там ей в ноги. В конце концов Сашку восстановили, школу он закончил, но пропустил год и заканчивал не в своей, а в вечерней для рабочей молодежи, и каких переживаний стоило это ему самому и его родителям!..

Все в десятом «А» были комсомольцами. В собрании предстояло участвовать всем. Решать судьбу Аркадия поднятием своих рук. Считается, что у каждого свободный выбор, хочешь – «за», хочешь – «против». Но это только считается. На самом деле как надо голосовать – райком установил и твердо обозначил: как подобает настоящим комсомольцам. За исключение. Все как один. Единогласно. Другого просто не может быть!

Всю ночь равномерно и безостановочно лил холодный осенний дождь. Не перестал он и утром. Антону до школы было совсем недалеко, но пока он добежал и вошел в вестибюль, и кепка, и драповое пальтишко, перешитое из старой отцовской шинели телеграфиста, были мокры насквозь.

В вестибюле на фанерный щит для объявлений Наум Левин, секретарь школьного комсомольского комитета, прикреплял кнопками большой белый лист: завтра, такого-то октября, в шесть часов вечера общее комсомольское собрание. Повестка дня из двух пунктов: доклад «Об укреплении бдительности в условиях ожесточенной борьбы с врагами народа» и «Обмен мнениями».

Антон прочитал – и не удержал в себе вопроса:

– А говорили, вроде намечено другое…

Наум вогнал последнюю кнопку в неподатливую фанеру, поправил на носу большие очки в роговой оправе. Он был лютый книгочей, перечитал всю русскую и мировую классику, уже давно определил для себя путь после школы: московский институт философии и литературы. Он даже знал, какую диссертацию напишет в результате учебы в МИФЛИ: о двух великих гуманистах человечества – Викторе Гюго и Льве Толстом.

– Ты имеешь в виду вопрос об Адике Карасеве? Да, уже и объявление было написано. Но потом в райкоме сказали – переписать вот так.

Наум был из десятого «А», друг и товарищ Аркадия. В нем ясно виделось то затруднение, в котором он оказался: как секретарь комитета он должен был выполнять указания райкома, как друг и товарищ Аркадия – не хотел ему вреда. Не хотел насилия, что совершал над Аркадием райком.

– «Обмен мнениями»… – прочитал Антон второй пункт. – Какими мнениями, о чем? Надо ли бороться с вредителями и шпионами? О докладе? Тоже нечего обсуждать. В нем будет все правильно, повторение известных постановлений, газетных статей… Непонятно.

– Да нет, как раз все понятно, в этом пункте то самое, о чем ты меня спросил… Собранием буду руководить не я, мне предстоит только его открыть, а поведет дальше кто-нибудь из райкома. Может быть, даже сам первый секретарь. Они и объявят, что конкретно этот пункт означает, о чем говорить.

– А это правда, что про отца Аркадия написано в газетах: создал подпольную организацию, собирали оружие, готовились поднять восстание, захватить Москву? Москву! Белая армия с казачьими полчищами не смогла в гражданскую Москву взять, неужели кучка подпольщиков сумела бы в нынешнее время это сделать?

Спрашивая, Антон чувствовал, что он может не скрывать своих сомнений, Наум ответит именно так, как думает.

– Кто ж может точно про это сказать? – пожал худыми плечами Наум. По губам его скользнула легкая полуусмешка. – Только там знают, что и как на самом деле, – выразительно дернул он головой в сторону, намекая на то серое бетонное здание на одной из тихих боковых улиц города, куда увозили всех арестованных.

Помолчав, Наум проговорил, как бы думая вслух:

– Может быть, что-то действительно есть… Отец его учился в Германии, еще при царе… Работал в Бельгии, Англии. Знает языки, много друзей за границей. Переписывается… Но отец его не дворянин, не из богатой семьи, сам себе дорогу к образованию прокладывал…

Тут же Наум возразил самому себе:

– Но происхождение не главное. У Мальвы отец из беднейших слоев, с шестнадцати лет в партии, в большевистском подполье. В гражданскую на Южном фронте над политотделом начальствовал, друг Фрунзе. А тоже арестован как враг. И тоже будто бы мятеж затевал, покушения на Сталина и Ворошилова готовил…

Наум вдруг резко оборвал свои размышления, будто спохватившись – зачем он так откровенничает перед Антоном? Секретарь комсомольского комитета школы с рядовым, тем более только что принятым комсомольцем, восьмиклассником, должен говорить совсем по-другому.

– Тебя Корчагин хочет видеть, – вспомнил он. – Что-то хочет тебе хорошее предложить. Зайди в комитет, он сейчас там.

– А кто такой Корчагин?

– Инструктор райкома. Он к нашей организации прикреплен, наставник наш.

До начала уроков еще было время. Антон вошел в небольшую комнату комитета под лестницей на второй этаж. Когда-то в ней хранились пионерские горны, барабаны и отрядные знамена. Потом поставили большой бильярд с желтыми шарами из пластмассы. Потом какое-то время тут помещался буфет с продажей на большой перемене бутербродов с сыром, колбасой и сладкого кофе. Но для буфета эта тесная комнатушка явно не подходила, буфет перевели в гулкий каменный подвал. Теперь эту невзрачную комнатушку, в которой постоянно горел электрический свет, иначе в ней было бы совсем темно, занимал комсомольский комитет – с бюстами Ленина и Сталина на обтянутых кумачом тумбочках, просторным столом – тоже под кумачовым покрывалом. Еще в ней были стальной несгораемый сейф, в котором хранились комитетские деловые бумаги, резиновый штампик об уплате членских взносов, и десятка полтора стульев у стен – для заседаний комитетчиков. Сейчас на этих стульях сидели старшеклассницы, игроки школьной волейбольной команды, человек десять. Антон не раз видел их в игре в спортивном зале и на летних городских площадках, «болел» за их победы. Часто они их одерживали, команда была сильная, мастеровитая. Но в последнее время стали, к досаде и огорчению всей школы, проигрывать. Игроки те же, но что-то разладилось, исчез прежний боевой дух.