Ведь если наш сладкий Иисус так добр, милостив, благ, зачем отчаиваться? Мы просим Его о малом, а Он нам дает так много. Просим его об одном луче света, а Он нам дарует Себя — совершенный Свет, Истину, Любовь. Итак, смиряйся и всю свою надежду возлагай на Него.

И поверь мне, говорящему правду, что с тех пор, как я стал монахом, сколько мне ни случалось болеть, совершенно не пекся о себе. И никому не позволял позаботиться о своем телесном здоровье, а всю свою надежду возлагал на Безмездного Врача.

И вначале мне было дано такое тяжкое испытание, что вся моя спина сверху донизу покрылась большими, как лимон, чирьями. И я стал как деревянный, не в состоянии согнуться. И я боролся со страданием, совсем не меняя ни фуфайку, ни другую одежду. Но надел на спину котомку и обошел всю Святую Гору. До тех пор, пока все они не лопнули и сами не потекли даже по ногам. И я не переодевался, как сказал, борясь и терпя страдания, и белье, фуфайка и ниже, стали толщиной в палец от жидкости, которая текла. И в отверстия ран помещался палец. И со мной ничего не случилось. И до сего дня, какая бы болезнь меня ни посетила, я принимаю ее с большой радостью, ожидая, не принесет ли она мне вечный сон, чтобы я был с Господом Иисусом. Но не настал еще час. И все же он вскоре настанет.

Смерть, которая для многих велика и страшна, для меня — упокоение, сладчайшая вещь, которая, явившись, сразу избавит меня от мирских скорбей. И я жду ее с минуты на минуту. Она воистину велика, но очень большой подвиг — поднять всю тяжесть мира сегодня, когда каждый требует исполнения всех заповедей от другого.

Таково наше время. Поэтому необходимо терпение, пока не умрем, не теряя стойкости. Посему мужайся, и да крепится душа твоя во всем, что бы с тобой ни случилось.

Из‑за этого и из‑за всего я чуть живой. Прошу Бога забрать меня, чтобы я отдохнул. Очень прошу любовь вашу молиться обо мне. Ибо у меня много душ, которые просят моей помощи.

И поверьте, что за каждую душу, которая получает помощь, я испытываю брань, которой она подвержена.

И снова пишу это, ободряя вас, чтобы вы не боялись болезней, даже если мы будем страдать до конца своей жизни.

Ведь если Бог все время рядом, зачем ты беспокоишься? О Нем живем, движемся. [81] Он носит нас в Своих объятиях. Богом мы дышим, в Бога одеваемся, Бога осязаем, Бога вкушаем в таинстве. Куда ни повернешься, куда ни посмотришь — везде Бог: на небесах, на земле, в безднах, в деревьях, в камнях, в твоем уме, в твоем сердце. И разве Он не видит, что ты страдаешь, что мучаешься? Пожалуйся Ему, и увидишь утешение, увидишь исцеление, которое исцелит не только тело, но в большей мере — страсти твоей души.

Ты мне пишешь, что пока еще причастен своему ветхому человеку. А я говорю тебе, что у тебя нет еще ни капли от нового Адама, ты весь ветхий. И когда начнет в тебе образовываться новый Адам, я сам напишу тебе о путях образования нового человека, если буду жив.

Дочь Иисуса моего, чадце мое возлюбленное, мир тебе вместе с преподобнейшей старицей и со всеми сестрами!

Получил твое письмо и видел, что в нем. Обрадовался твоему здоровью, но не тому, о чем ты пишешь.

Ревность, о которой ты пишешь, не от благодати. Бог не требует сейчас от тебя такого исповедничества, о котором ты говоришь. Твой подвиг там, где ты сейчас живешь, — тысячекратно выше. Ибо если терпишь ежедневный подвиг, то всякий раз, когда понуждаешь свою душу перенести резкое слово, насмешку, обличение, делаешься исповедницей. Всякий раз, когда проявляешь терпение, получаешь венец и это вменяется тебе пред Богом в ежедневное мученичество.

И свидетель этому — письмо, которое я держу в руках. Все, что ты мне пишешь, — это козни лукавого: чтобы монастыри исчезли и ему не надоедали!

Ну хорошо! Если бы спасение для нас было в миру, то зачем мы все это оставили? Зачем со страшными клятвами отреклись от этого, надевая святое монашеское облачение? Прочитай обеты, которые ты дала тогда, чтобы увидеть, согласны ли они с тем, что ты пишешь.

Не обещала ли ты, дитя мое, что отрекаешься от мира и всего мирского? Не сказала ли, что зачеркиваешь своего прежнего человека, чтобы и человеколюбивый Бог зачеркнул прежнюю твою жизнь? Не сказала ли, когда тебя вопрошал священник, что «пребудешь в монастыре до последнего издыхания»? Итак, где сейчас те слова? Или, может быть, поскольку ты не помнишь этого своим умом, помраченным от помыслов, то считаешь, что и Христос это забыл? Но каждое слово, которое ты сказала в тот час, ангелы записали, и оно будет взыскано в День Судный.

Итак, подражай тем святым душам, которые вокруг тебя носят иго Христово, терпя затвор в монастыре. Вот плод — внутри тебя.

Пчела во тьме приготовляет мед, чтобы ее никто не видел. Если ее вытащишь на свет, то погубишь ее. Если поместишь ее в склянку, то она ее замажет и сделает темной. Вот пример нашей монашеской жизни.

Разве ты не видишь старицу, остальных сестер, как они преуспели? Посмотри и на меня, ничтожнейшего, который затворился в гробу и не хочет знать, живы ли другие и как они живут.

Смотрю на свою мертвую душу и стенаю над ней. Страдаю, беспокоясь о девяти душах, которые преграждают мне дорогу. Ибо несу ответственность и болезную. Потому что другими были те времена, которые давали силу и крепость монахам. Ибо они имели благодать в избытке и пример перед глазами.

Однако у тебя есть там все, что нужно для того, чтобы стать доброй. Достигни их меры и будь спокойна. Достигни добродетели в такой степени, как они, и достаточно для тебя. А если захочешь быть выше их, способ для этого — превратись в ничто. Потому что это и есть высота и восхождение — превратиться в ничто. А не вспорхнуть, улететь, уйти из монастыря; но стать землей, чтобы по тебе ходили. Ибо из ничего ты стала землей. Вот твое происхождение. Не забывай, откуда ты взята. Ты — брение. Не возносись. Ты — грязь. Ты достойна того, чтобы тобой оштукатурили туалет. Не ненавидь, не ропщи, не злословь другое брение. Ибо все мы годимся на штукатурку.

Если усвоишь эту истину, добро тебе будет. Если бы ты знала это свое предназначение, то, даже если бы монастырь был наполнен змеями, ты говорила бы: «Лучше я буду съедена змеями, чем выйду за дверь места моего пострига. Мать моя теперь — Пресвятая и, во–вторых, — благословенная старица. Братья и сестры — святые и сестры монастыря».

Монастырь — это земной рай, и вы все должны стать словесными цветами в воню благоухания духовного. Если понудите себя, то спасетесь навеки. Станете миром благоухающим, фимиамом благовонным — а что драгоценнее и благоугодней пред Святой Троицей?

Итак, дочь моя, мир для тебя уже умер, и ты для мира. Не стремись стать соляным столпом, как жена Лота, обернувшаяся назад. Не непщуй вины о гресех. [82] Иначе с тобой случится то, что случилось с монахами в монастыре святого Сервия, о котором пишет святой Нил. [83] Не знаю, читали ли вы это. Хватит, сейчас не время об этом писать.

Пишешь о матери, которая печалится до смерти. Однако я не вполне понял написанное. Кто дал обет: мать за дочь, чтобы та стала монахиней, или дочь сама за себя? Во всяком случае, как бы там ни было, ей не стоит печалиться. Бог не потребует ответа, поскольку Сам, как Господь жизни и смерти, так рано и внезапно ее забрал. Господь потребовал бы ответа, если бы дочь была жива и не исполнила обета, который она дала. Теперь податель венцов Христос вознаградит произволение.

Однако пусть закажут за дочь сорокоуст и подадут милостыню по силе.

Также и мать иеромонаха пусть не отчаивается. Хотя это и плохо, что ее сын оставил место своего пострига и без благословения живет сейчас в миру, однако молитвы и слезы матери имеют большую силу пред Господом. Вместо того чтобы печалиться, пусть молится. И Бог со временем его вразумит.