И когда заходило солнце, он, сидя на камне, смотрел на храм Преображения на вершине, и, плача, просил с болью, и говорил: «Господи, как Ты преобразился перед Твоими учениками, преобразись и в моей душе! Укроти страсти, умири мое сердце! Дай молитву молящемуся и удержи мой неудержимый ум!»

И когда он это с болью произносил, пришло оттуда, от храма, дуновение, как бы легкий ветер, полный благоухания, который, как он мне говорил, наполнил его душу радостью, просвещением, божественной любовью, и в нем начала со сладостью непрестанно изливаться из сердца молитва.

И тогда, встав, он вошел туда, где жил, ибо уже наступила ночь, и, склонив голову на грудь, начал вкушать сладость, которую источала данная ему молитва. И сразу был восхищен созерцанием, весь вне себя.

Его не окружают стены и скалы. Он за пределами всякого желания. В тишине, в ослепительном свете, безграничной широте. Без тела. И только одним занят его ум: чтобы не возвращаться больше в тело, а остаться навсегда там, где находится.

Это было первое созерцание, которое видел тот брат, и он снова пришел в себя, и подвизался, чтобы спастись.

Я сел и немного пришел в себя, и, вспомнив сказанное вначале, связываю порвавшуюся струну. И, взяв свою лиру, медоточиво восхваляю терния, которые собираю в пустыне. Итак, приди и снова отдохни под моей сенью. И я соберу тебе с терний благоуханную смолу. И когда к тебе придет скорбь, снова обоняй смысл сказанного, и мои слова покажутся тебе слаще меда.

Итак, оба образа молитвы хороши. Хотя второй, со словами, немного опасен, однако более плодотворен. Я использую их оба каждый вечер. Сначала — со словами, а когда устану и не нахожу плода, заключаю ум в сердце.

Я знал брата, который, когда был молодым, двадцати восьми–тридцати лет, на шесть часов опускал свой ум в сердце и не позволял ему выйти оттуда с девяти вечера до трех ночи (у него были часы, которые били каждый час). И весь делался мокрым от пота. И затем вставал, исполняя остальные свои обязанности.

Итак, вкратце: чтобы приобрести свободу, человек должен сгноить свое тело и презирать смерть.

Молитва, которая совершается со словами, совершается также умно, безгласно и называется прошением, мольбой. Итак, начинающий просительную молитву, начинает так: «Боже невидимый, непостижимый, Отче, Сыне и Святый Душе, Едина сила и помощь всякой души, Един благий и человеколюбец, жизнь моя, радость и мир…» И продолжает достаточно долго эту импровизированную молитву.

И если начнет действовать благодать, сразу открывается дверь и он достигает небесных врат; и как столп или огненное пламя восходит молитва; и в это мгновение происходит изменение. А если не содействует благодать и происходит рассеяние ума, тогда он заключает его в сердце круговращательно, и он успокаивается, как в гнезде, и не парит — и сердце как будто становится местом заключения и заточения ума.

А когда происходит изменение, оно совершается во время просительной молитвы. И от прилива благодати он наполняется просвещением и бесконечной радостью. Тогда, объятый благодатью, он не может удержать огонь любви, прекращается действие чувств, и его восхищает созерцание. До этого совершались движения собственной воли человека. После этого он более не властвует над собой и не знает самого себя. Ибо уже сам соединился с огнем, весь пресуществился, бог по благодати.

Такова божественная встреча, при которой исчезают стены и он вдыхает другой воздух, мысленный, свободный, наполненный благоуханием рая. Потом снова мало–помалу тает облако благодати и бренный человек застывает, как воск, и приходит в себя, как будто вышел из бани: чистый, легкий, светлый, приятнейший, сладкий, мягкий, как вата, и полный мудрости и ведения.

Но тот, кто хочет сего, должен каждое мгновение направляться к смерти.

Сестра о Господе и благоговейнейшая игумения N, молюсь о твоем здравии, драгоценном для твоих сестер.

Благословенная старица! Сегодня получил твое письмо и посмотрел, что в нем. Поскольку ты пишешь мне, что будет польза, то и я верю твоим словам и оставляю свою волю, молясь, чтобы каждое слово пошло вам на пользу и во спасение души.

Итак, отверзи свои уши и прими мои слова.

Когда мы, сестра моя, пришли на Святую Гору, то не затворились, как делают обычно многие, в одном доме. Но искали, звали, плакали, не пропустили ни одной горы и дыры, ища неложного наставника, чтобы услышать слова жизни, а не праздные и суетные. Итак, не осталось ни одного старца–пустынника, от которого мы не получили бы хоть каплю пользы.

Один, девяностолетний, нам рассказывал, что жил на одной вершине семнадцать лет. И ударяли молнии и разрывали ему одежду; а он проявлял предельное терпение.

Другой нам рассказывал, что дал антидор нагим святым подвижникам, которые никому себя не показывали.

Третий — что причащал их, служа в полночь.

Еще один — что сам он был русский и много лет жил на вершине. И каждые десять лет приходил и встречался с другим пустынником. И он нам сказал, что ждал его там, где мы тогда находились. И мы тоже могли бы его увидеть. Но он, по–видимому, умер в пустыне.

Все они благоухали, как святые мощи.

И когда я это слышал, во мне еще сильнее разгорался огонь. И я спрашивал, как они едят, как молятся, что видели, что постигли, что видят, умирая.

Один видел Пресвятую, другой ангелов, когда отходила его душа. И ныне такое случается. Что перед смертью видят видения, чтобы Бог их забрал с миром.

И так как я слышал подобное, то бежал, когда они были при смерти с жаждой видеть, слышать, что они говорят.

И от этих святых я получил «чин» и «устав», как мне себя вести в своей жизни. Они меня наставили. От себя я не говорю ничего.

Знал я и дом того старца, о котором Вы говорите, лудильщика, того, который ловил рыбу, отца Неофита, делавшего нательные кресты, и многих других. Но я смотрел, где есть духовная жизнь. Где могу приобрести душевную пользу. Когда сокровища уйдут в сокровищницы Божии и наступит голод, не будет слышно слово Божие. Светильники угасают. И мы идем во тьме осязаемой. Слово о том, как спастись, редко можно услышать. Только злословие и осуждение. Один желает учить другого, а кто‑то хочет свою расслабленную жизнь выдать за исполнение Евангелия как продолжение жизни отцов. Великая боязнь искушений и непомерное хвастовство на словах.

Но оставим окружающих, благословенная старица. Как каждый из них живет, так и говорит. Так видят, так говорят. Все правы.

Когда человек потеряет дорогу, потому что уклонился и другой дороги не знает, то хочет, чтобы все шли так, как идет он. Если кто‑нибудь ему скажет, что есть и другая дорожка, более короткая, он ответит: «Ты прельстился! Другой дороги нет», ибо он ее не знает. Поэтому он прав. То, что он видит, то, что он думает, — это он от себя говорит и судит.

Сейчас, поскольку мы затворились, чтобы безмолвствовать, ибо этому научились с самого начала, все настроены против меня. Или, скорее, это делает искуситель, которому не нравится видеть, что кто‑то заботится о спасении в нашем роде. Итак, да упразднит его Господь и да будут помилованы эти братья за то, что говорят и как судят.

А я все оставляю Богу и учусь терпеть случающееся безропотно.

Однако скажем сейчас о молитве Иисусовой, о которой ты спрашивала.

Я думаю, моя добрая старица, что ты потерпела большую несправедливость. Ты не была предназначена для стольких забот, но была предназначена для безмолвия. Итак, если хочешь меня послушать, я нахожу, что было бы хорошо установить меру деланию и безмолвию, смешивая то и другое. Ибо без безмолвия не бывает благодати, а без благодати человек — ничто.

Поэтому попроси старца дать тебе отдельную келлийку, чтобы в ней безмолвствовать. И до полудня принимай, беседуй. А потом, после того как поешь, спи до вечера. И не позволяй, чтобы тебя беспокоили до следующего утра, даже если загорится монастырь. А как проснешься, если еще день или заходит солнце, сама занимайся чтением, выполняй правило, когда же стемнеет, выпей чашечку кофе и начинай свое бдение — начинай молитву.