Картина приобретала комический оттенок, в толпе раздались смешки. Один из носильщиков резко повернулся к зевакам.

– Что смешного? Нечего склабиться, олухи! Старая женщина проделала долгий путь из Мимасаки в поисках шалопая, который скрылся с невестой ее сына. Два месяца она истово молится в этом храме, и вот наконец беглец нашелся.

– Самураи – особая порода, – рассуждал другой носильщик. – Сидеть бы старухе дома и пестовать внучат, так нет, она выполняет то, что по долгу положено ее сыну, отстаивая честь семьи. Разве она не заслуживает уважения?

– Мы ее поддерживаем не за чаевые, – вмешался третий. – Храбрая женщина! Возраста почтенного, но не боится вступить в бой. Мы должны ее подбодрить. Справедливо помочь слабому. Если она проиграет, за ронина возьмемся мы!

– Правильно! Чего ждать? Не смотреть же со стороны, как ее убивают.

Волнение возрастало по мере того, как собравшиеся узнавали о причине воинственности Осуги. Зрители подбадривали носильщиков. Осуги спрятала четки. На храмовом дворе воцарилась тишина.

– Такэдзо! – выкрикнула старуха, взявшись левой рукой за эфес короткого меча, заткнутого за пояс.

Мусаси стоял молча. Он, казалось, не слышит Осуги. Удивленный поведением Такэдзо, дядюшка Гон принял боевую стойку и, набычившись, прокричал вызов. Мусаси хранил молчание – он не знал, что сказать. Он вспомнил Такуана, предупреждавшего его в Химэдзи о возможной встрече с Осуги. Мусаси не волновало появление Осуги, но ему не нравились разговоры носильщиков. Его глубоко задевала и та ненависть, которую неизменно питало к нему семейство Хонъидэн. Вся история, по сути, сводилась к мелким передрягам и сведениям счетов в деревушке Миямото. Будь здесь Матахати, недоразумение уладили бы.

Мусаси не знал, как ответить на вызов настырной старухи и старика самурая. Он растерянно смотрел на них, не проронив ни слова.

– Подлец! Он струсил! – крикнул один носильщик.

– Будь мужчиной! Дай старухе убить тебя! – вторил другой. Все поддерживали Осуги.

Старуха прищурилась, негодующе тряхнув головой. Строго посмотрев на носильщиков, она прикрикнула:

– Заткнитесь! Вы мне нужны как свидетели. Если нас убьют, вы доставите наши тела в Миямото. Я не нуждаюсь в вашей болтовне и помощи!

Вытащив наполовину короткий меч из ножен, Осуги сделала несколько шагов навстречу Мусаси.

– Такэдзо! – презрительно бросила она. – Такэдзо! Так тебя звали в деревне. Почему ты не откликаешься? Слышала, у тебя теперь красивое имя Миямото Мусаси, но для меня ты навсегда Такэдзо. Ха-ха-ха!

Голова старухи тряслась от смеха. Она, видимо, надеялась прикончить Мусаси с помощью языка, не доводя дела до мечей.

– Хотел скрыться от меня, переменив имя? Глупец! Я знала, что боги наведут меня на твой след. А теперь сражайся! Посмотрим, унесу ли я твою голову в деревню или ты чудом уцелеешь.

К старухе дребезжащим голосом присоединился дядюшка Гон:

– Ты укрывался от нас целых четыре года! Мы искали тебя все это время. Наконец наши молитвы здесь, в Киёмидзу, достигли цели, и боги отдали тебя в наши руки. Пусть я стар, но не намерен терпеть поражение от подлеца вроде тебя. Готовься к смерти.

Выхватив меч из ножен, Гон крикнул Осуги:

– Прочь с дороги!

– Что ты затеял, старый дурак? Трясешься от дряхлости! – гневно оборвала его Осуги.

– Пусть я стар, но божества храма защитят меня!

– Ты прав, Гон! С нами предки семейства Хонъидэн. Нам нечего бояться.

– Такэдзо! Выходи на бой!

– Чего ты ждешь?

Мусаси не шелохнулся. Он стоял как глухонемой, взирая на двух стариков с обнаженными мечами.

– В чем дело, Такэдзо? Испугался? – крикнула Осуги.

Она приняла боевую стойку и сделала шаг вперед, но, оступившись, повалилась чуть ли не под ноги Мусаси. Толпа замерла. Кто-то крикнул:

– Он ее убьет!

– Скорее на помощь!

Дядюшка Гон остолбенел от неожиданности, уставившись на Мусаси.

К изумлению толпы Осуги подобрала выпавший меч и снова встала рядом с Гоном в боевой стойке.

– В чем дело, олух? – крикнула она. – Меч у тебя в руке или красивая безделка?! Или не знаешь, как им пользоваться?

Лицо Мусаси оставалось непроницаемым, как маска, но наконец он произнес громовым голосом:

– Я не могу.

Он двинулся к старикам, и те невольно отпрянули в разные стороны.

– Ты куда, Такэдзо?

– Я не могу применить меч.

– Стой! Почему ты не дерешься?

– Я вам сказал, что не могу.

Мусаси шел напролом, не глядя по сторонам. Он рассек толпу, не заметив ее.

Опомнившись, Осуги закричала:

– Удирает! Держите его!

Толпа ринулась на Мусаси, но он как сквозь землю провалился, когда его уже было схватили. Изумление толпы было неописуемым. Глаза смотрели тупо и непонимающе. Разбившись на группки, люди суетливо сновали по окрестностям до заката. Беглеца искали под полом храмовых построек, в соседних рощах. Позднее, когда люди возвращались вниз с холмов Саннэн и Тяван, кто-то клялся, что видел, как Мусаси с проворностью кошки вскочил на высоченную стену у западных ворот и скрылся. Никто не поверил, особенно Осуги и дядюшка Гон.

Тяжелые удары цепов на току, заставленном рисовыми снопами, разносились по поселку на северо-западной окраине Киото. Набухшие от затяжных дождей соломенные крыши нависали над ветхими домишками. Это была «ничья земля», отделявшая столицу от сельской местности. Жили здесь так бедно, что в сумерках дым от кухонных очагов поднимался всего над несколькими домами.

Большие и корявые иероглифы на тростниковой шляпе, подвешенной под карнизом одного из домишек, оповещали прохожих, что здесь находится постоялый двор. Заведение, конечно, самого дешевого пошиба. В нем останавливались непритязательные путники, которые платили только за место на полу. За более удобный ночлег взималась дополнительная плата, но такую роскошь позволяли себе редкие постояльцы.

Около фусума, перегородки, разделяющей кухню с земляным полом и комнату с очагом, стоял мальчик. Он опирался на скатанный в рулон соломенный мат-татами.

– Добрый вечер! Есть кто-нибудь?

Это был посыльный из придорожной лавки, такой же убогой и грязной, как и все в поселке. Голос мальчика звучал не по годам зычно. На вид ему было лет одиннадцать, мокрые от дождя волосы свисали на уши. Он походил на маленького водяного-каппу с лубка. Одет он был тоже на посмешище – кимоно до бедер с несуразными рукавами, толстая веревка вместо пояса. Спину мальчика заляпала грязь из-под деревянных сандалий-гэта.

– Это ты, Дзё? – отозвался из задней комнаты хозяин постоялого двора.

– Принести сакэ?

– Сегодня не надо. Постоялец пока не вернулся, а мне не требуется.

– Он наверняка захочет. Принесу, как обычно.

– Захочет, так я сам зайду к вам.

Мальчику не хотелось уходить, не получив заказа.

– А вы что делаете?

– Пишу письмо. Хочу послать завтра с конной почтой в Кураму. Писать трудновато. Ломит спину. Иди, не мешай!

– Чудеса! Вы уже такой старый, что не можете сгибаться, а до сих пор не выучились как следует писать.

– Хватит! Еще одно слово и отведаешь хворостины.

– Давайте я напишу.

– Будто умеешь!

– Умею, – уверенно сказал мальчик, входя в комнату. Он заглянул в письмо через плечо хозяина и рассмеялся.

– Вы хотели, верно, написать «картошка», а у вас получился иероглиф «шест».

– Замолчи!

– Молчу! На ваши каракули страшно смотреть. Что вы хотите послать друзьям – картошку или шесты?

– Картошку.

Мальчик, прочитав письмо до конца, заявил:

– Никуда не годится! Никто не поймет, о чем это письмо.

– Напиши сам, если ты такой умный.

– Хорошо. Объясните, что вы хотите сообщить. Дзётаро уселся и взял кисть.

– Неуклюжий болван! – воскликнул старик.

– Почему это я неуклюжий? Это вы не умеете писать.

– У тебя из носа капает на бумагу.

– Виноват. Отдайте мне этот лист как плату за услугу. Дзётаро высморкался в испорченный лист.