– Ясно, – кивнул Иори. – Сейчас соберу цветы на могилу и поклонюсь останкам.

– Поклонов не надо. Следует хранить память о погибших в сердце.

– Здесь ведь перемешаны кости верных императору самураев и воинов Асикаги. Как их разделить?

Мусаси задумался.

– Будда дарует спасение душ даже тем людям, которые были прибежищем десяти зол и пяти смертных грехов, – медленно заговорил он. – Будда прощает заблудших, если они обращают сердца к его мудрости.

– Смерть, выходит, уравнивает преданных воинов и мятежников?

– Нет! – воскликнул Мусаси. – Честь священна для самурая. Если он позорит свое имя, пятно ложится на все поколения его рода.

– Значит, опозоренное имя остается плохим, а хорошее достойным и после того, как самурай истлел в земле?

– Все не так просто, – ответил Мусаси, засомневавшись в своей способности правильно ответить ученику. – Самурай должен чувствовать горечь бытия. Лишенный этого чувства воин подобен сухому кусту на пустыре. Воин, наделенный только силой, подобен безрассудному тайфуну или фехтовальщикам, которые не знают ничего, кроме своего меча. Истинный самурай имеет сердце, полное сострадания. Он чувствует горечь бытия.

Иори поправил цветы на могиле и молитвенно сложил ладони.

Люди, как муравьи, нескончаемой вереницей тянулись вверх по горной дороге, теряющейся в облаках. Там, над покровом облаков, их встречал храм Мицуминэ, залитый ярким солнцем. Три вершины – Кумотори, Сираива и Мёхогатакэ – господствуют над тремя восточными провинциями. Синтоистские святилища перемежались с буддийскими храмами, пагодами, воротами. К храму плотными рядами примыкали лавки, чайные и харчевни, дома храмовых служб и жилища семидесяти крестьян, приписанных к Мицуминэ.

– Уже бьют в большие барабаны, – заторопился Иори, доедая рис и бобы.

Мусаси неторопливо продолжал ужин.

– Музыка заиграла! Пора! – вскочил Иори, отбросив в сторону палочки.

– Я вчера наслушался. Иди один.

– Вчера исполнили всего два танца. Не хотите посмотреть?

– Только без спешки.

Мусаси не съел еще и половины ужина. Иори поневоле угомонился.

– Ну что, пойдем? – молвил наконец Мусаси.

Иори стрелой бросился к выходу и приготовил соломенные сандалии для учителя.

Перед главными воротами храма горели два огромных костра. Каждая постройка в Мицуминэ освещалась факелами, было светло, как днем. Толпы людей, не замечая холода ночи, валили к главному помосту, где исполнялись священные танцы. Звуки флейт и барабанов разносились далеко по округе в чистом горном воздухе. Помост был пуст.

Иори потерял Мусаси в толпе, но, потолкавшись, нашел его около дощечек с именами людей, пожертвовавших на храм. Одна дощечка, выделявшаяся среди остальных размером, гласила: «Дайдзо из Нараи, деревня Сибаура, провинция Мусаси».

Грохот барабанов нарастал.

– Начинают! – завопил Иори. – Учитель, что вы здесь рассматриваете?

– Беги к помосту. Я вспомнил кое о чем. Я потом к тебе приду, – задумчиво ответил Мусаси.

Мусаси отыскал приемную храма, где его встретил старый монах.

– Я хотел бы узнать об одном из пожертвователей, – сказал Мусаси.

– Вам следует обратиться в резиденцию настоятеля буддийского храма. В нашем ведении только синтоистский храм. Я провожу вас.

Мицуминэ считался синтоистским храмом, но во главе его стоял буддийский священнослужитель.

Мусаси провели во внутренние покои настоятеля. Подали чай и вкусные сладости, потом молодой служка принес сакэ. Вскоре появился настоятель.

– Добро пожаловать на нашу гору! – приветствовал он гостя. – Простите за наше скромное деревенское угощение.

Мусаси не понимал причину столь любезного приема.

– Позвольте справиться об одном человеке, пожертвовавшем на храм, – пояснил он.

– В чем дело? Дознание? – резко спросил настоятель, полноватый человек лет пятидесяти.

Мусаси расспросил, когда и с кем Дайдзо посещал храм. От каждого вопроса настроение настоятеля заметно портилось. Наконец он произнес с выражением полного разочарования:

– Так вы пришли не для того, чтобы внести пожертвование на храм?

– Я хочу узнать про Дайдзо.

– Могли бы спросить у ворот, – недовольно произнес настоятель. – Если я не ошибаюсь, вы простой ронин. Мы не сообщаем о наших вкладчиках всем любопытным. Обратитесь в приемную.

Из книги пожертвований Мусаси узнал лишь то, что Дайдзо неоднократно бывал в храме.

Вернувшись к помосту, Мусаси не нашел Иори, но стоило ему взглянуть вверх, и он увидел бы мальчика у себя над головой. Глядя на сцену, Мусаси вспомнил ночные действа в храме Санумо в Миямото, белеющее в толпе лицо Оцу, вечно жующего что-то Матахати, важно вышагивающего дядюшку Гона.

Он представил образ матери, которая пришла искать Такэдзо, допоздна задержавшегося на представлении.

Музыканты, одетые в необычные костюмы, имитирующие старинные облачения императорских стражей, сверкали парчой в свете факелов. Приглушенно гудел барабан, пели флейты, ритмично и сухо постукивали деревянные ударные. Играли вступление. Появился мастер танца в древней маске, лак которой облупился на щеках и подбородке. Он медленно двигался по сцене, исполняя речитативом песню Камиасоби, сопровождавшую танец богов.

Ритм барабанов убыстрялся, к нему присоединились другие инструменты. Вскоре пение и танец слились в гармонии.

Некоторые стихи Мусаси знал, он сам пел их в маске на представлениях в храме Санумо.

Мусаси пронзила мысль: вот оно! Вот оно, озарение! Две палочки в руках барабанщика – это два меча, пара мечей у одного фехтовальщика.

– Два меча! – воскликнул Мусаси.

– Вот вы где! – отозвался с дерева Иори.

Мусаси завороженно смотрел на руки барабанщика. Да, тот же принцип: две палочки, один звук.

Открытие казалось до смешного простым. Люди рождаются с двумя руками, почему бы ими не работать одновременно? Фехтовальщик сражается одним мечом и чаще всего одной рукой. Если действовать двумя речами, у противника с одним мечом нет надежды на победу. В бою в Итидзёдзи против школы Ёсиоки у Мусаси в обеих руках словно помимо его воли оказалось по мечу. Сейчас он понял загадку своего непроизвольного действия в ту минуту смертельной опасности.

С того памятного боя Мусаси ощущал, что одновременное владение двумя мечами больше подходит натуре человека и его природным возможностям, чем одним мечом. Привычка, обычай, которым слепо следовали на протяжении столетий, исключали фехтование двумя клинками. Обычай превращал нелепость в закон?

Две палочки, один звук. Барабанщик сознательно действовал правой и левой руками, но словно не замечал их. Мусаси переполнила ликующая радость, которую человек познает лишь в минуты озарения.

Действо на сцене продолжалось. Мастера сменили танцовщики исполнившие пять священных танцев – сначала медленный танец Ивато, затем Ара Микото-но Хоко, оживленнее запели флейты, зазвенели колокольчики.

– Насмотрелся? – спросил Мусаси мальчика.

– Нет, нет! – ответил Иори, целиком захваченный стихией танца. Ему казалось, что он вместе с исполнителями плывет по помосту.

– Не задерживайся допоздна, завтра отправимся на вершину горы, к главному святилищу.