По обыкновению невозмутимый Такуан взирал на огонь.

– Совсем поздно, да? – пробормотал он, словно бы только заметив ночной мрак.

– Конечно! Скоро рассвет, – раздраженно ответила Оцу.

Не обращая внимания на ее дерзкий тон, Такуан продолжал, словно бы размышляя вслух:

– Смешно, правда?

– Что ты бормочешь, Такуан?

– Почудилось, что скоро должен явиться Такэдзо.

– Известно ли ему, что ты назначил в этом месте свидание?

Взглянув на сосредоточенное лицо монаха, Оцу смягчилась:

– Ты уверен, что он придет?

– Разумеется.

– Зачем он по своей воле пойдет в западню?

– Дело в другом. Причина в человеческой сути. В глубине души люди не сильны, они слабы. Одиночество – противоестественно для человека, особенно если его окружают враги, вооруженные мечами. Я бы очень удивился, если Такэдзо устоял бы перед искушением погреться с нами у костра.

– А если это плод воображения и Такэдзо вообще нет поблизости?

Такуан покачал головой.

– Совсем не пустые мечтания. Эту теорию придумал не я, она принадлежит умелому стратегу.

Он возразил так уверенно и решительно, что Оцу успокоилась.

– Я чувствую, что Симмэн Такэдзо где-то рядом, но он еще не понял, враги мы или друзья. Бедный малый! Сомнения обуревают его, он не может решить, выйти к нам или уйти. Он прячется в тени, смотрит на нас и колеблется, что делать. Знаю! Дай-ка мне флейту, которую ты постоянно носишь за поясом-оби.

– Мою флейту?

– Позволь поиграть!

– Не могу. Я никому не разрешаю дотрагиваться до флейты.

– Почему? – настаивал Такуан.

– Не важно, – отвечала Оцу, решительно вскинув голову.

– Какой вред, если я поиграю? Флейта звучит лучше, чем больше на ней играешь. Я аккуратно.

– Но…

Правой рукой Оцу крепко прижала к себе флейту, спрятанную в оби.

Оцу не расставалась с ней, и Такуан знал, как ей дорог инструмент. Ему и в голову не приходило, что Оцу способна отказать в такой простой просьбе.

– Я ее не испорчу, Оцу! Я играл на десятках флейт. Дай хотя бы подержать ее.

– Нет.

– Ни за что на свете?

– Ни за что!

– Какая ты упрямая.

– Да, упрямая.

Такуан сдался.

– Хорошо, тогда послушаем тебя. Сыграешь хотя бы коротенькую мелодию?

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что заплачу, а сквозь слезы не могу играть.

Такуан был озадачен. Его огорчало ее упрямство, но он понимал, что это отзвук той зияющей пустоты, которая глубоко скрыта в сердце Оцу. Она, как и все сироты, была обречена с безнадежным отчаянием грезить о родительской любви, которой была лишена.

Оцу в душе постоянно общалась со своими родителями, которых не знала, но родительская любовь была ей неведома. Единственной родительской вещью, единственной осязаемой памятью о них была флейта. Когда девочку, крошечную, как слепого котенка, нашли на ступенях храма Сипподзи, флейта выглядывала из-за ее оби. По этой примете Оцу могла бы в будущем отыскать своих родных. Флейта была голосами неизвестных ей отца и матери, слитыми воедино.

«Она плачет, когда играет, – размышлял Такуан. – Неудивительно, что Оцу не дает флейту в чужие руки, но и сама не хочет играть».

Сердце его сжалось от сострадания к девушке.

В эту ночь, третью для Такуана и Оцу в горах, взошла перламутровая луна, на которую набегали легкие облака. Дикие гуси, которые осенью прилетают в Японию, а весной возвращаются домой на север, летели высоко в небе. До земли доносилось их заоблачное курлыканье.

Очнувшись от мыслей, Такуан сказал:

– Костер почти погас, Оцу. Не подкинешь немного дров? Ты что? Что-нибудь случилось?

Оцу не отвечала.

– Ты плачешь? Ответа не последовало.

– Жаль, что я напомнил тебе о прошлом. Я не хотел огорчить тебя.

– Все хорошо, – пробормотала Оцу. – Не надо было упрямиться. Возьми, пожалуйста, флейту!

Она достала из-за пояса и через костер протянула Такуану флейту, завернутую в старый выцветший кусок парчи. Ткань была потерта, местами посеклась, но хранила следы старинной тонкой работы.

– Позволишь взглянуть на флейту? – спросил Такуан.

– Пожалуйста, теперь мне все равно.

– Почему сама не хочешь сыграть? Я с удовольствием послушал бы. Буду просто сидеть и наслаждаться звуками.

Такуан сел вполоборота к девушке, обхватив колени руками.

– Ладно, я не очень хорошо играю, – застенчиво сказала Оцу. – Попробую.

Она опустилась на колени, как предписывали правила, поправила воротник кимоно и поклонилась лежащей перед ней флейте. Такуан безмолвствовал. Казалось, его здесь не было. Воцарилась одна лишь бескрайняя вселенная, окутанная ночной тьмой. Расплывчатый силуэт монаха походил на камень, скатившийся со скалы.

Оцу, слегка склонив бледное лицо, поднесла заветную флейту к губам. Она увлажнила мундштук и внутренне подобралась. Сейчас это была другая Оцу, олицетворявшая величие и силу искусства. Обернувшись к Такуану, она, как требовал этикет, еще раз извинилась за свое неумение. Монах рассеянно кивнул.

И вот полились звуки. Тонкие пальцы изящно скользили по инструменту. Мелодия в низкой тональности напоминала рокот воды в горном потоке. Такуану показалось, будто он сам преобразился в поток, бурный в теснинах и ласково-игривый на равнине. Высокие ноты возносили его до самого неба, где он парил среди облаков. Звуки земли и небесное эхо сплетались, превращаясь во вздохи ветра в кронах сосны, напоминая о бренности всего земного. Закрыв глаза и целиком погрузившись в музыку, Такуан невольно вспомнил легенду о принце Хиромасе. Лунной ночью он шел мимо ворот Судзаку в Киото, играя на флейте, и вдруг услышал, как другая флейта в такт подхватила его мелодию. Принц увидел флейтиста на верхнем ярусе ворот. Они обменялись флейтами и дуэтом проиграли всю ночь. Позже принц узнал, что партнером был дьявол в человеческом обличье.

«Даже дьявол подвластен красоте гармонии», – подумал Такуан. Что же говорить о человеке с его пятью чувствами, когда он слушает мелодию, творимую прекрасной девушкой. Ему хотелось плакать, но он сдерживал слезы. Такуан все крепче прижимал голову к коленям. Костер затухал, бросая красные отблески на щеки Оцу. Она была настолько поглощена музыкой, что, казалось, слилась воедино с инструментом.

Звала ли она своего отца и мать? «Где вы?» – словно вопрошали звуки флейты. К ним примешивалась горькая тоска девушки, оставленной и преданной возлюбленным.

Оцу была опьянена музыкой, переполнена глубоким волнением. Она устала, дышала прерывисто, а на лбу выступили капельки пота.

Слезы текли по щекам. Рыдания прерывали музыку, но мелодия, казалось, никогда не оборвется.

В траве вдруг послышался шорох. Кто-то крался шагах в двадцати от костра, как зверь. Такуан насторожился, потом приветливо помахал рукой, обращаясь к чьей-то чернеющей тени.

– Эй! В росе, верно, холодно. Пожалуйста, иди к костру, погрейся! Посидим у огня, поговорим.

Прервав игру, Оцу удивленно спросила:

– Такуан, ты снова беседуешь сам с собой?

– А разве ты не заметила? Такэдзо давно уже притаился там, слушая твою игру, – ответил монах, указывая пальцем в темноту.

Оцу обернулась и, вскрикнув от ужаса, бросила флейту в черную тень. Это был действительно Такэдзо. Он вскочил, как вспугнутый олень, и бросился бежать.

На Такуана крик Оцу подействовал не меньше, чем на Такэдзо. Монах с отчаянием подумал, что рыба ускользает из сети, которую он с такой тщательностью расставил. Монах закричал во весь голос:

– Такэдзо! Стой!

В его голосе было столько мощи и повелительной силы, что ей невозможно было не повиноваться. Беглец остановился как вкопанный, оглянулся и подозрительно посмотрел на Такуана.

Монах не вымолвил ни слова. Скрестив руки на груди, он тоже в упор глядел на Такэдзо. Казалось, их дыхание слилось воедино. Вокруг глаз Такуана собрались морщинки – предвестники дружеской улыбки. Разомкнув руки, он подозвал Такэдзо:

– Подойди ко мне!