Тошно мне стало. Не думал, что в таком состоянии придется идти на долгожданное свидание с Домом.

…Вот и закуток между заборами, где всё так же растёт толстенькая финиковая пальма. Тогда, зимой, под ледяными дождями, вид у неё был жалкий. Теперь выросла. Воробьи–аристократы стайкой порхают среди её нежащихся под солнышком зелёных вееров.

Вот и маленькая площадь со всё теми же переполненными мусорными баками на колёсиках у всё того же заброшенного дома с крест–накрест заколоченными окнами. В этих баках на рассвете нагло шуровали крысы.

Площадь такая крохотная, что на ней еле–еле может развернуться мусоровоз. Из неё вытекает улочка. Сейчас кажется – совсем в другой мир. Фиесты. Вечного праздника. Потому что открыта «Таверна Александра». Официанты в строгих чёрных костюмах выныривают из её дверей, откуда слышится греческая музыка, всё тот же сиртаки, ловко выносят на одной руке высоко поднятые подносы, уставленные тарелками с едой, бутылками и бокалами, снуют между стоящими на очень широких ступенях столиками, потчуют многочисленных посетителей.

Эти ступени, эта лестница ведёт вниз, к набережной. Праздная разноголосая публика не знает, как сиротливо выглядит это место, когда на остров налетают зимние шквалы, как жалобно скрипит полуоторванный ставень в окне заброшенного здания, как с лязгом и грохотом катаются пустые консервные банки на его балконе.

Никто не ведает, что за Дом возвышается за вот этой каменной стеной.

Я знал, что решётчатая калитка во дворик никогда не запирается. Хотелось скорей войти, обнять мандариновое дерево, прижаться к его стволу, постоять у двери нижней комнаты, где я спал в холодные ночи на тахте в сооружённой мною трубе из одеяла и ковра под жужжание лопастей обогревателя, присланного из Афин Сашей; подняться по крутой наружной лестнице к верхней комнате, кажется, всегда залитой солнцем. Там я изо дня в день работал. А в паузах готовил себе кофе, мучился с коротковолновым приёмничком на батарейках, пытался поймать Россию…

Калитка не открывалась. Она была заперта. Сквозь ее решётку я увидел мандариновое дерево. От забора к его стволу тянулась верёвка, на которой висели плавки, чей‑то купальник. В доме кто‑то жил. Не Константинос, сидящий сейчас за компьютером в Пирее, не его дети, учащиеся в школе.

Уходить не хотелось. Так или иначе, свидание с Домом нужно было отметить.

Я отыскал свободный столик, сел так, чтоб видеть Дом. Заказал официанту омара с соусом и бокал белого вина. Кутить, так кутить.

Из Дома никто не выходил. Там не было видно никаких признаков жизни.

И тут я заметил Люсю! Шла своей утиной походочкой между столиков, толкая впереди себя коляску с Гришкой, вертящим головкой в синей жокейской шапочке с длинным козырьком.

Она поднимались снизу, из центра города, где, вероятно, оставила машину. Втаскивать коляску на каждую из широких ступеней ей было тяжело, неловко. Тем более, рядом с Гришкой и на самой коляске болтались фирменные пакеты с покупками.

Я встал, подошёл помочь.

— А! Это вы? Наслаждаетесь жизнью? Благодарю. Не надо мне помогать. Что там дальше, за той маленькой площадью?

— Ничего для вас интересного. Лучшие магазины внизу, – я достал из кармана колокольчик, сунул в цепкую ручку Гришки.

Тот зазвенел им, заулыбался.

— Не забудьте – к десяти вечера еду встречать няньку. Чтобы не позже восьми были дома! – она покатила дальше.

Я расплатился, бросил последний взгляд на Дом и пошёл вниз, к кафетерию на улице Папаиоанну.

Там узнал у служащих загородный номер телефона Адониса, созвонился с ним. Тот объяснил, на какой остановке автобуса в районе залива Кукинарес я должен сойти, сказал, что через тридцать минут сам выйдет встретить.

По пути к автобусу я увидел у пирса на набережной Яниса. Немногочисленные туристы сходили по сходням с его бота. Он тоже увидел меня, подозвал. Спросил, обиженно сопя:

— Те книги, которые вы с Дмитросом подняли из глубины, имеют ценность?

— Думаю, что да.

— А я имею свою долю? Дмитрос с невестой Эфи забрали всё с бота.

— Я бы отдал всё это в церковь. Впрочем, решать вам с Дмитросом. Чao!

Только подъехав на автобусе к остановке и увидев Адониса с раскрытым зонтом в руке, я заметил, что снова начинается дождь. Небо затянуло свирепыми тучами, похожими на головы греческих богов.

К низенькой вилле, упрятанной в буйных зарослях у залива Кукинарес, мы добежали уже под струями ливня.

Филиппинка – жена Адониса, застенчиво улыбаясь, представила своих девочек. За девять лет они мало выросли. Всё так же торчали в разные стороны их редкие зубы.

Не столько словами, сколько жестами я попытался объяснить родителям, что существует способ выправления зубов у детей посредством временно натягиваемой проволочки.

Девочки улыбались так же застенчиво, как и мать. Выяснилось, они не понимают по–английски. Адониса же положение с зубами у его дочерей странным образом не беспокоило.

От экзотических филиппинских закусок я отказался. Попросил кофе.

Адониса беспокоило собственное здоровье. Он сунул мне в руки папку с результатами различных обследований и анализов.

В комнате стало сумрачно. Мы перешли на крытую террасу. Высокая стена шумящей под ливнем зелени скрывала от глаз пляж и море.

Хозяйка принесла кофе. Включила электричество. И удалилась в комнату вместе с девочками, так не похожими на дочерей Никоса.

Бумаги Адониса были мне непонятны и бесполезны. Не только потому, что они написаны на английском и греческом. Ведь я не врач.

Он сидел передо мной с великой надеждой. Нездорово распухший человек.

— Давно употребляете инсулин?

— Три года.

У него был запущенный сахарный диабет. Я не знал, что с ним делать. Только на начальных стадиях удавалось повернуть процесс вспять. Да и то, если бы он похудел, взялся за диету. Оставалось старинное таджикское средство…

— Лечился в Германии, – заговорил Адонис, судорожно вытаскивая из папки какие‑то документы для подтверждения своих слов. – Был в клинике в Лос–Анджелесе. В Афинах.

— А в хосписе Роджера у его специалистов был? – подозрительно спросил я.

— Был, — неоохотно признался Адонис, — Пришлось даже пить своё пи–пи. Анализы всё равно плохие.

— Понятно. Знаешь, Адонис, я должен подумать.

— Ты не будешь меня смотреть?

— Нет.

Он был разочарован. Каждому пациенту хочется, чтобы его осмотрели.

Я оставил его на террасе, вошёл в гостиную, где всё так же ждал в одиночестве накрытый стол. И с радостью увидел на стенах то, что не чаял увидеть здесь – картины из городской квартиры Адониса. Я запомнил их со времени первого приезда и не мог надеяться на то, что они перенесены сюда.

…Выполненные, видимо, пастелью подробнейшие изображения старинных грузовых парусников с многоярусными парусами и дымящих трубами пароходов. Эти суда принадлежали когда‑то деду Адониса, затем его отцу – потомственным капитанам. Девять лет назад Адонис сказал, что продал всю эту рухлядь и забросил мореходное дело. Переключился на туристский бизнес. А ведь когда‑то в молодости возил из юго–восточной Азии, с Филиппин джут, пряности, мускатный орех.

Картины были хороши. Хотя ни на одной из них не было изображения моря.

Со стороны террасы сквозь шум дождя послышался какой‑то другой звук. Словно кто‑то большой, как медведь, с хрустом продирался в зарослях.

Я вернулся к Адонису. Стоя рядом, напряжённо ждали, чем всё это кончится.

И вот на террасе промокший, облепленный листьями возник Саша Попандопулос.

— Незваный гость хуже татарина! – весело сказал он, встряхиваясь. – Сидите тут, выпиваете. Не слышите ни звонка, ни стука в дверь. Пришлось обходить виллу, лезть через черт–те что!

— Саша, откуда вы взялись на острове? – спросил я.

— Приехал в отпуск. Два дня как живу с семьёй в доме Константиноса. Он дал ключи. Ищу вас – не могу поймать. Ни на вилле Диаманди, ни у Никоса. Хорошо, Дмитрос надоумил, где искать. Привёз вам письмо.