— Не только поэтому. Воспоминания. Я не хочу возвращаться к ним. Это… больно. Очень больно. Сейчас боль как бы упакована в герметичную капсулу и не тревожит меня. Но если капсула лопнет… Не хочу. Страшно.
Наталья протянула руку и коснулась плеча Клима.
— А для меня? Лично для меня? Пожалуйста…
Наталья сжимала пальцы всё сильнее, и Клим уже не мог вырваться из хватки дикой кошки, поймавшей мышь. Дверь отворилась, и на пороге возник Сергеев.
— Отпусти, Наталья. Чего ты хочешь от него?
Наталья разжала пальцы при первых же звуках голоса Василия и оттолкнула Клима от себя.
— Ты зачем пришел?
— Посмотреть, как ты здесь живешь. Неплохо живешь. Пойду я.
— Нет! — слово вырвалось будто против воли Натальи, и она зажала себе рот.
— Почему это "нет"? Я свободный человек. Хочу — прихожу. Хочу — ухожу. Не указ ты мне.
— Не надо ругаться, — сказал Клим. — Дайте руки.
Они протянули руки одинаковыми жестами ладонями вверх, и Клим осторожно их коснулся. Нужно небольшое, вполне определенное усилие, чтобы барьер пропал. Клим закрыл глаза и начал непроизвольно дышать всё быстрее и быстрее, словно взбираясь на крутую гору, на которой нельзя останавливаться. Остановишься — скатишься вниз, к подножию, весь в синяках и ранах, с переломами и разбитыми надеждами. Надо лезть выше и выше, быстрее и быстрее, чтобы успеть коснуться пальцами острого гребеня скалы, выбросить себя на плоскую вершину до того, как откажутся сгибаться ноги. Потом лежать, приникнув всем телом к нагретому камню. Ощущать щекой жесткую каменную крошку и щекочущие перья лишайника, а раскрытыми ладонями гладкую, вылизанную ветрами поверхность камня. Выравнивать дыхание, приходить в себя. Открыть глаза, посмотреть и убедиться, что достиг места, куда стремился. И несколько минут не думать о том, как будешь спускаться по отвесной стене.
Барьер падает.
Станция. Один из коридоров. Двое, мужчина и женщина, приближаются друг к другу с противоположных сторон. В воздухе станции чувствуется какой-то неуловимый запах, от которого кружится голова и всё вокруг кажется не совсем реальным. Люди, которых Клим видит их же глазами, странно колышутся, будто в них нет костей. Они вытягивают руки далеко вперед на несколько метров, касаются пальцами, а потом резко сближаются телами, будто врастая друг в друга. Им кажется, что этого не происходит здесь и сейчас, что это только их мысли и желания, но нет. Это всё есть. Есть тепло тел. Есть завораживающий взгляд. Есть терпкость губ и упругость кожи. Есть счастье. Про которое они потом забудут. Потому что никто не помнит снов. Никто не помнит вывертов подсознания. Никто по-настоящему не верит в то, о чем мечтает. И момент счастья покидает их… Еще мгновение, и они отпустят руки, чтобы в следующий раз встретиться уже в обычной обстановке, где нет места чуду.
— Клим! Что это было?
Наталья растеряна. Такой ее никто не видел на станции. Не менее растерян и Василий. Он то собирается что-то сказать, то тотчас закрывает рот.
— Это — вы. То, что есть в вашей памяти.
— И что это означает? Что с этим делать?
— Не знаю. Ваша жизнь. Вам ее жить.
— Не было такого! — внезапно заорала Наталья. — Врешь ты всё! Врешь!! Уйди, дурак!.. — и она заплакала, тихо подвывая, тысячелетним бабским плачем, в котором смешались и боль, и облегчение от того, что не надо уж держать ее в себе, и жалость к самой себе, такой несчастной и одинокой. Которую никто не поддержит, не утешит в сложный момент, которая сама должна справляться со всеми препонами, встающими на ее жизненном пути.
— Ну, что ты, Наташ! — Василий неловко и осторожно положил руку ей на плечо, словно боялся обжечься. — Всё хорошо. Всё нормально. Ничего не случилось. Ты здесь. И я здесь. Вон, Клим еще. Не плачь, что ты. Не надо. Ну? Пожалуйста.
Наталья качнулась и ткнулась головой в грудь Василия, заливая ее слезами. Слезы собирались в шарики и, набухнув, отрывались от комбинезона, подлетали вверх и неторопливо кружились в потоке воздуха из вентилятора.
Клим аккуратно сдвинулся вдоль стены, вылетел из каюты в коридор и прикрыл за собой дверь. Этим двоим было о чем поговорить. И без свидетелей.
— Я не понимаю, что происходит! — Широков стучал кулаком по стене и с каждым ударом отлетал дальше и дальше, удерживаемый лишь резинкой фиксатора. — Приходят гланги и заявляют, что могут сказать — кто виновен во всех этих происшествиях. И даже называют! На вопрос, почему же они не сказали раньше, говорят, что их никто не спросил! Понимаешь, Потапов! Никто не поинтересовался тем, для чего, собственно, мы и приглашали инопланетников! Почему?! Вот я спрашиваю — почему? И доколе?
— И кто же эти вредители? — серьезно и заинтересованно спросил главный инженер.
— Какие-то хорвейны. Никогда про таких не слышал, — запал директора сошел на нет, и он недоуменно почесал затылок.
— Еще вопрос — почему гланги сейчас-то ответили?
— Да их Астахов спросил, — отмахнулся Широков, как от незначительной детали.
— С чего вдруг?
— Ну, Наталья в очередной раз разбушевалась. Вот и послала Дмитрия. Проблемы у нее какие-то.
— Критические дни? — заинтересовался Потапов.
— Может, и они, кто ее знает. Она это только с врачом обсуждает, если вообще обсуждает.
Директор и главный инженер помолчали, обдумывая мысль, что же такое делается с Натальей, и когда она будет вести себя по-человечески.
— Так что там насчет хорвейнов? — наконец встрепенулся Потапов.
— Ах, да. Хорвейны. Про них гланги много чего знают. Конкуренты, так сказать. Их конкуренты. Теперь, видимо, и наши.
— Почему "видимо"?
— Потому что явных следов — нет. Их хорвейны эти не оставляют. У них своя методика.
— Про методику-то гланги сказали? — Потапов занервничал.
— Сказали, — недовольно ответил Широков. — Только без толку. Никогда нам не выявить агента хорвейнов. Человеческой науке такое не под силу. Да что человеческой! Гланги тоже не могут их агентов обнаружить. Только по результатам их воздействий.
— Половина из которых вполне может быть природными явлениями.
— Теоретически — да. Только хорвейны всегда, когда добиваются успеха, ставят об этом в известность своих противников. Как-то глупо, на мой взгляд, ты не находишь?
— Но ведь нам они еще ничего не сказали.
— Не сказали. Ну и что? Видимо, они не добились своего.
— Или даже не пытались нам навредить.
— Слушай, Потапов, — директор опять начал сердится. — Ты за кого? За нас, или за хорвейнов?
— Я — за справедливость.
— А вдруг ты их агент? Они кому угодно в голову влезть могут, и человек об этом и не узнает. Может, это ты вредительством занимаешься?
— Или ты? Кого угодно подозревать можно. От разнорабочего до специалиста и руководства.
— Это точно… — Широков устало вздохнул. — Чего делать будем?
— Есть идея, — главный инженер привычно повертел головой, выискивая предполагаемых соглядатаев, придвинулся к директору и зашептал. — У нас есть люди, которые точно в этом не замешаны.
— Кто же? — так же шепотом отозвался директор.
— Клим Вэйцин. У нас когда проблемы начались? С реактора. Или нет, еще раньше! Когда галлюцинации на всех напали. А он после пожара появился. Так что как минимум к трем происшествиям он отношения не имеет. И если мы считаем, что все неполадки на станции дело рук одного хорвейна, то агент может быть только среди остальных сотрудников.
— Логично. И что из этого следует? Если всё равно нам хорвейна никак не обнаружить, даже с помощью гланг?
— Что следует? Очень просто. Если есть кто-то вне подозрений, то он и должен искать того, кто нам вредит.
— Вроде правильно. Но что-то не так. А что — не пойму. Ты, Потапов, иногда такое придумываешь, что, наверно, и сам не понимаешь. Подожди. Но ведь астероид — внешняя угроза! Он никак не мог быть направлен изнутри.
