Рывок. Леска натягивается, сгибая удилище, и Вадим изо всех сил пытается удержаться, отклоняясь назад. Удержится. Это спервоначалу не привычно с рыбой бороться. Потом привыкаешь и уже полностью отдаешься захватывающему занятию. Тащишь, подкручиваешь катушку, тянешь на себя. Тунец всё ближе к борту, всё сильнее бьется, словно предчувствуя, что скоро его выволокут на воздух. А там… Счастье рыбы, что она не понимает, и сопротивляется изо всех сил, даже чувствуя острый крюк, застрявший в глотке.
Вадим подводит тунца к борту, я перегибаюсь через него и хватаю леску, чтобы помочь вытянуть тяжеленную рыбину. Килограмм тридцать, не меньше. Поднатужиться и резко вверх. Блестит синяя полосатая спина, сверкает белое брюхо, соленые капли летят в лицо и тунец со всего размаха ударяется о деревянный настил.
Бросаю рукавицы на палубу и вытираю лоб. Есть.
— Давай еще! — возбужденно кричит Вадим.
— Не нужно. Ну, поймаешь. А что с ним потом делать? Испортится. Только зря животное загубишь ради азарта. Мы так не делаем. Да уж и к берегу пора — далеко ушли.
Вадим успокаивается. Осматривается вокруг. Берег далеко, в туманной дымке, прячется за волнами. Идти и идти до него. Движок в порядке, так что с этим проблем не будет.
После ловли всегда успокаиваешься. Появляется чувство, что ты — часть природы. Хочется созерцать и впитывать красоту мира. И потом некоторое время боишься расплескать гармонию, которая образовалась там, внутри. Но потом, сойдя на берег, возвращаешься к обыденной жизни с ее проблемами. До следующего раза, до следующей ловли.
Поэтому я и занимаюсь этим делом.
Мы причаливаем к тому же пирсу, с которого ушли утром. Окрестности осмотрены, рыба поймана — можно отправляться домой, ночевать. Ах, да, обещанный ужин. По дороге занесу тунца Вике, пусть она сготовит. А мы с Вадимом посидим у меня. Поговорим о жизни, пропустим пару стаканов местного вина пополам с водой — вечером можно.
Люди у нас рано ложатся, а те, что не рано — те ближе к центру кучкуются. Там и развлечений больше, и с приезжих легче денежку урвать. А мы с Викой — на окраине. Поэтому вечером у нас на улицах ни души, только кошки шмыгают, успевай отплевываться, да под ноги смотри, чтобы не наступить на какую.
Вика подхватывает рыбину, вопросительно смотрит на меня, и я киваю.
— Как будет готова — я зайду, — говорит она. — Через час, не раньше. Подождете?
Мы с Вадимом синхронно киваем. Нам будем, чем заняться.
Дом у меня небольшой, как раз на одного. И нет смысла затевать перестройку. До тех пор, пока Вика ко мне не переедет. Только этот момент почему-то всё откладывается и откладывается. Иногда женщин совершенно невозможно понять. Подумаешь, вещи где попало валяются! Инструменты — на подоконнике, книги — под столом и на стуле, обувь по всей комнате разбросана. Говорит, что я неряха. Кому они мешают там, где лежат? Не мне, это уж точно. Зато я всегда могу найти нужный предмет, потому что помню, куда его положил. Вон, в ту кучу у окна. Разумеется, я всё уберу, когда Вика придет. А потом буду долго-долго искать что-нибудь нужное…
Я открываю дверь, включаю свет, и мы входим. Вадим сразу же устраивается в кресле, а мне достается место на стуле. Какая разница! Смотреть можно в любом месте.
Я слышу крик. Кричу я — Вадим! На одной бессильной ноте, не выговаривая слов, просто кричу. Я вижу огонь — прямо перед собой. Он — скорая и мучительная смерть, если не уйти, не спрятаться. Я отшатываюсь, ударяюсь локтем об огнетушитель, натыкаюсь на кого-то спиной, меня отшвыривают назад, и я плавно лечу, неотрывно глядя на огонь. Бригадир, это он толкнул меня, срывает огнетушитель, включает его и направляет струю пены на пламя. А я лечу всё дальше и дальше, прочь от пожара…
Смотришь всегда так — от последних воспоминаний к более ранним. Еще один сеанс, и я увижу — откуда появился огонь, пойму — в каком месте находился Вадим. Мне представляется это связанным между собой и важным. Но пока надо прийти в себя. Переждать. Отвлечься. Поужинать, наконец. Кстати, я же собирался угостить гостя вином. Вот память!
Достаю бутылку, вытираю ее от пыли и ставлю на столик. К ней добавляю два стакана. Вадим заинтересованно глядит, как я выдергиваю старую пробку, обтираю горлышко и тонкой струйкой, чтоб не взболтать, разливаю напиток. Темное красное вино десятилетней выдержки. Такое не стыдно выставить даже на официальном приеме.
Вадим отпивает, смотрит сквозь стакан на лампу и с удовольствием причмокивает.
— Хороший букет.
— Местное производство. И розлив тоже местный. Кто пробовал, все говорят, что лучше не бывает. Льстят. А я и опровергнуть не могу — другого у нас в поселке не бывает, сравнить не с чем.
— Замечательный у вас поселок, — Вадим мечтательно смотрит в потолок, вертя стакан в руке и потихоньку отпивая из него, — остаться бы здесь насовсем. Простая жизнь. Понятные стремления. Доброжелательные люди, предлагающие помощь в нужный момент. Живи — не хочу! Небось, и преступлений нет? Как, Клим? Когда последний раз тут кого-нибудь грабили? Не помнишь? А слово "убийство" еще в ходу?
Да, именно так мы и выглядим со стороны. И потому это настораживает тех, кто за перевалом. Им не понять. А мне непонятен Вадим. Но надо ответить.
— У нас спокойное место, ты прав. Хочешь посмотреть новости?
— Новости?
— Ну, да. У нас есть телевизор. На перевале стоит телевышка, и кое-какие программы мы ловим.
Я раздвигаю шторки, включаю экран, перебираю программы. Везде одно и то же, но я упрямо ищу именно новостной канал. В нем — концентрация того, что происходит с людьми. Вот и он.
Никогда не понимал, чего ради люди глядят на такое. Жажда крови? Желание насладиться страданиями других, а потом утонуть в мягкой спинке кресла и удовлетворенно утереть пот — "у нас всё не так, у нас всё хорошо"? А то, что маньяк вырезал сердце очередной девушке, так это ж на соседней улице! "Наша улица — самая спокойная улица на свете". И пялятся в экраны, и расслабляются в полной уверенности своей безопасности.
Вадим смотрит напряженно, сведя брови, поджав губы и нехорошо прищурясь. Кажется, новости его совершенно не радуют. Меня — тоже, но я уже привык. Ничего нового. Катастрофы, аварии, убийства, массовые отравления. Таков мир. Чем больше людей живет, тем больше их умирает. Только зачем выплескивать эту боль на всех?
Я выключаю телевизор и задвигаю шторки до тех времен, когда мне снова захочется испытать боль.
— В таком окружении и живем. Еще держимся. Возможно, это продлится недолго — кто знает? — я пожимаю плечами.
— Я думал, здесь иначе… — Вадим говорит сам с собой, и я не спешу отвечать. — Хотя почему? Каков я, таков и мир вокруг. Всё логично. Остается понять, откуда взялась идиллия. Наверно, это мечты о несбыточном, о чем мечтал в детстве, читая романтические книжки. Осталось.
Он встает, подходит к окну, наблюдая, как солнце опускается за гору. А когда поворачивается, видно, что лицо его утратило безмятежность дня. Оно словно костенеет, обращается в камень, на котором время не оставляет следов. Вот он — настоящий, сдернувший маску благожелательности. Теперь легко узнать правду.
— Ты что-то хотел сказать? — спрашиваю я.
И его прорывает.
Вадим говорит зло, отрывисто, проглатывая куски фраз. Но понять его можно. Только не хочется понимать.
— Я знаю! Этого нет! Ничего нет! Ни тебя, ни Вики, ни моря… Ничего! Всё это — внутри меня. Я знаю. Галлюцинации. Мечты о невозможном. Как ты думаешь, где я сейчас? Не знаешь? Я расскажу. Я расскажу!
— Успокойся, Вадим.
— Я — спокоен! Я — абсолютно спокоен, разве не видно?! Значит так. Я нахожусь на космической станции. Ты знаешь, что такое станция? Наверняка знаешь. У нас пожар. Что-то горит. Я видел пламя. Открытое пламя! Оно било, как из сопла старинной ракеты. А вокруг обугливался теплоизолятор. Ты представляешь?! Негорючий теплоизолятор! А ведь за ним ничего, кроме обшивки. Обшивка тонкая, металлическая — два миллиметра. Ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы в ней появилась дыра от нагрева прямым огнем? Несколько секунд. А потом всё — разгерметизация! Смерть. Вот так…
