Как будто и не в манере Гончарова, скажем, рисовать характер русской женщины так, как о нем писал поэт Некрасов, но вчитайтесь в отрывок, где он описывает встречу с молодой крестьянской девушкой, и вы почувствуете — не мог и он не восхититься красотой и силой русской крестьянки. Девушка пригласила Гончарова осмотреть строящуюся избу. «Мы вошли: печь не была еще готова; она клалась из необожженных кирпичей. Потолок очень высок; три большие окна по фасаду и два на двор, словом, большая и светлая комната. „Начальство велит делать высокие избы и большие окна“, — сказала она. „Кто ж у вас делает кирпичи?“ — „Кто? Я делаю, еще отец“. — „А ты умеешь делать мужские работы?“ — „Как же, и бревна рублю, и пашу“. — „Ты хвастаешься!“ — Мы спросили брата ее: правда ли? „Правда“, — сказал он. „А мне не поверили, думаете, что вру: врать нехорошо! — заметила она. — Я шью и себе и семье платье, и даже обутки (обувь) делаю“. — „Неправда. Покажи башмак“. Она показала препорядочно сделанный башмак. „Здесь места привольные, — сказала она, — только работай, не ленись…“[139]». Как тут не вспомнить пафосных строк о русской женщине в финале романа «Обрыв»? Русская «женщина из народа» видится писателю великой силой, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини, что, «не оглянувшись на столп огня и дыма, идут сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа… На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее, огонь палит, но не убивает женскую силу» («Обрыв»). А ведь не написал бы Гончаров этого доброго слова во славу русских женщин, если бы он не знал и не ведал о русских женщинах, женах декабристов, которые пошли в Сибирь во след за мужьями, о женах русских путешественников — и Наталье Шелиховой, и Екатерине Невельской, и многих других.
И эта встреча с молодой крестьянкой, строящей избу, и с ямщиком Дормидонтом, претерпевающим все людские скорби и неунывающим, и другие встречи с якутами, русскими — побуждают писателя думать о будущем богатого и пустынного, сурового и приветливого края. Писатель убежден — придет время, «безымянная пустыня» превратится в жилые места, и спросят тогда — кто же «этот титан, который ворочает сушей и водой? Кто меняет почву и климат?» И уже совсем патетически заговорил Гончаров, и патетика его тревожит сердце читателя: «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и также не допытаться, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить творцу плод от брошенного им зерна. А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом…»[140]. Что здесь? Идея величия труда созидателей египетских пирамид? Прославление успехов цивилизации, освободившей черных от рабства? Особое слово о мужестве тех, кто «выдумал Сибирь» и кому предстоит еще так много сделать под северным небом? И то, и другое, и третье. Но по-особому подчеркнуто здесь значение цивилизующего влияния русских, России, ее «легиона героев». Потому не следует мысль Гончарова подправлять, как это подчас делается. Особенно не хотят замечать жесткой критики Гончаровым западных колонизаторов, его стремления предостеречь русских людей от эгоизма и цинизма, свойственных и англичанам, и американцам. У Гончарова вы не найдете ни грана умиления. И не случайно он подчеркивает цивилизаторскую миссию России перед человечеством. Преображение Сибири — русский самобытный пример цивилизации… Что из того, что это не только реальность, но и мечта? И не случайно также эта мечта о могуществе человека в Сибири откликнется потом у Чехова. А в ХХ веке, уже на новом историческом материале, подхватит ее Твардовский в поэме «За далью — даль»…
Нельзя не вспомнить, что именно сибирские картины как-то по-особому всколыхнули душу Гончарова, возбудили мысль о пагубности крепостничества, порождающего обломовщину. Вот проезжает он сибирским трактом, проселочной дорогой. Всматривается в облик селений, деревенек. Летают воробьи и грачи. Поют петухи. Мальчишки свищут, машут на проезжую тройку. И дым столбом идет из множества труб — дым отечества! «Всем знакомые картины Руси! Недостает только помещичьего дома, лакея, открывающего ставни, да сонного барина в окне. Этого никогда не было в Сибири, и это, то есть отсутствие следов крепостного права, составляет самую заметную черту ее физиономии», — заключает свои наблюдения Гончаров[141]. Вот вам и мысль, которую он будет «любить» в «Обломове»! Так думал писатель в 1854 году, за семь лет до отмены крепостного права в России.
А разве не патетичны по своему размышления автора о героическом в жизни, в истории освоения Сибири и Дальнего Востока? Это такой глубинно-смысловой пласт очерков, что обойти его нельзя. Гончаров размышляет о героизме русских людей, о героях истории, о зарождении дружбы с народностями Сибири и Дальнего Востока.
Кого же он причисляет к когорте славных героев, достойных памяти потомков? Гончаров называет имена атамана Атласова, генерал-губернатора Муравьева-Амурского, адмирала Завойко, ла Завойко, мореплавателя Врангеля, а наряду с ними — слово об отсалово об атетавном матросе Сорокине, о гих других. Сорокин затеял в Сибири хлебопашество. «Это тоже герой в своейерой в своей роде, маленький титан. А сколько иед за ним! И имя этим героям — легион…»[142]. Особое слово произнесено авторности «наших миссионеров». Вначале идут имена никому не известных сибирских священников — Хитрова и Запольского. «Знаете, что они делают? — задается вопросом автор. — Десять лет живут в Якутске и из них трех лет не прожили на месте, при семействе»[143]. Приобщают к православию, учат грамоте, просвещают. И.А. Гончаров ввел в большую художественную литературу имя русского просветителя, священника-миссионера Иннокентия. К тому времени он был епископом камчатским, курильским и алеутским, в его епархию вошла и Якутия. Происходил Иннокентий из семьи сибирского сельского пономаря Евсевия Попова. После окончания Иркутской семинарии Иван Евсеевич Попов получил фамилию Вениаминов — в честь умершего иркутского епископа Вениамина, а 24 ноября 1840 года, после смерти жены, принял монашество и стал отцом Иннокентием. Десять лет он провел в Русской Америке. Гончаров встречался с ним в Якутске. Одному из друзей он писал: «Здесь есть величавые колоссальные патриоты. В Якутске, например, преосвященный Иннокентий, как бы хотелось познакомить Вас с ним. Тут бы Вы увидели русские черты лица, русский склад ума и русскую коренную речь. Он очень умен. Знает много и не подавлен схоластикою, как многие наши духовные, а все потому, что кончил не академию, а семинарию в Иркутске, и потом прямо пошел учить и религии, и жизни алеутов, колошей, а теперь учит якутов. Вот он-то патриот»[144]. Иннокентий создает буквари, переводит на язык алеутов Библию, ведет научные наблюдения по этнографии, географии, топографии, натуральной истории. И все это не может не восхитить Гончарова, особенно высоко он оценивает его главный труд — трехтомные «Записки» об Алеутских островах. «Прочтя эти материалы, не пожелаешь никакой другой истории молодого и малоизвестного края. Нет недостатка ни в полноте, ни в отчетливости по всем частям знания…»[145].
