Вот и весь «пример над собой». А остальное где-то в письмах, в устных беседах с «милыми творениями»… Дайте простор романному воображению и вы увидите, что в жизни и Хвостова, и Давыдова был и этот «личный момент» — слезы и признания, любовь к женщине. Чувство отчего дома, где всегда ожидает мать, и чувство любви — счастливой или несчастной… Не забудем, что рядом с ними, на их глазах осуществлялся другой сюжет — сюжет романтической любви Резанова к донне Аргуельо!
Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» — и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности».
Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, о их легендарной дружбе. «Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчен, как прочел твое письмо», — пишет он Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч верст и — «навек почтет себе законом умереть за тебя». И все-таки так оно, наверное, и случилось, когда в ту злополучную ночь он бросился в Неву спасать своего друга!
А то, что оба они были люди рисковые, подтверждают и письма Хвостова, и записки Давыдова: да разве совершишь такие путешествия без риска! В дни пребывания на Аляске, в 1803 году, Хвостов записал: «Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте». А сам Гаврила вспоминал, как не однажды и он, и его друг были на грани жизни и смерти, и подчас, конечно, и по нерасчетливой молодости, или по привычке на русское «авось». Вот один такой случай, трезво проанализированный самим писателем. Случилось это на обратном пути из Америки, в Охотске. Но — сохраним стиль самого Давыдова:
«Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменною силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донес нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило…
Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошел я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришел самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею, и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Еще один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу все время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но, увидев наконец спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости».
Вот вам живой безыскусственный слог писателя. Яркий слог! Заканчивается рассказ трезвым житейским выводом: плавать необходимо, но всегда ли похвальна безрассудная дерзость? «Должно признаться, — завершает свой рассказ Давыдов, — что упрямство составляет немаловажную часть моего права, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сем случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».
Хвостов и Давыдов не раз ссорились. Давыдов обижался на резкость Хвостова, тот в свою очередь — на характер Давыдова, но одновременно осуждал себя за неоправданную горячность. Но все-таки дружба их выдержала все испытания: и морем, и светскими историями, и войной… Хвостов очень доволен собой, когда он проявляет высокое мужество, спасая судно в бурю. «Я думал сам с собою: браво, Хвостов! Ты сумел предузнать, ванты вытянуть и проч. Браво! Есть надежда, что со временем выучишься узнавать, что бело, что черно!» Восхищаться лучшим в себе — тоже русская черта. Так же, как и осуждать худшее.
Что ж, со временем и Хвостов, и Давыдов, каждый по-своему, научились не только морскому делу. Научились узнавать, что бело, что черно, хотя это и не спасло их от зависти и черной неблагодарности петербургских столичных шаркунов. Они трудились и сражались во имя России, а им ставили в заслугу «молодечество и беспечное удальство», как будто все сводится к этому. И снова приходят на память слова Державина, его одическое заклинание:
Хвостов! Давыдов! Будьте
Ввек славными и вы!
В чем же эта слава? Что снова и снова влечет к их именам? Чем они близки нам, людям уже совсем иного века? Но тоже русским людям, россиянам? Чем? Драматичностью судьбы? Морской доблестью? Юношеской распахнутостью навстречу жизненным невзгодам? Бескорыстием? Кто знает, кто ответит… И что такое «колесница счастия», «чрезвычайного счастия», если мы помним о них и через века? А сегодня помним по-особому. Россы мы или не россы? Русские или не русские? Отчего само слово «русские» стало немодным, то и дело заменяется словом «российские». Хвостов и Давыдов… Вот он перед нами настоящий русский характер, с его достоинствами и издержками, характер народный, силой которого было создано великое русское государство от Балтики до Тихого океана. «Русские отстаивали и укрепляли за собой свои окраины, да так укрепляли, как теперь мы, культурные люди, и не укрепим, напротив, пожалуй, еще их расшатаем…» Это из Достоевского. А на что он опирался в мысли своей? На нашу национальную историю, на наш национальный характер. Ах, как хотелось нашим заклятым друзьям видеть в нашем народе только обломовское начало, безволие и лень… Но ведь Хвостов и Давыдов — тоже русская история, и свое олицетворение русскости, в частности могучей силы воли и страстности, силы народного характера, о пассивности и лени которого трубят и поныне клеветники России.
Под парусами Крузенштерна и Лисянского
Первые кругосветные путешествия россиян в путевых записках
Русская маринистика многообразна. Она отразила героические и трагические страницы отечественной истории, показала и ратный подвиг русских моряков, и подлинно героический труд мореходов, открывавших и осваивавших новые земли. Своими корнями отечественная маринистика уходит в русские былины, народные песни. Видны они и в «Слове о полку Игореве», где возникает романтический образ синего моря, и в «Хождении за три моря…» Афанасия Никитина — выдающемся литературном памятнике XV века, и в «Гистории о российском матросе Василии Кориотском…», героя которой называют первым представителем героической морской темы в литературе XVIII столетия. Героическая деятельность включает в себя многие явления действительности. «Величием обладают важнейшие общенационально-прогрессивные задачи, возникающие в жизни общества, цели, которые люди осуществляют при решении таких великих задач, в служении этим величественным „делам“, — такая деятельность имеет так или иначе героическое значение», — подчеркивается современным исследователем проблем исторического развития литературы[61].
