Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Сделать это было тем более непросто, что его бумаги, описи, рисунки, чертежи были отобраны у них в Охотске. Вторая книга осталась в черновых заметках и письмах приятелям. Известны шуточные стихотворные строчки Давыдова: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухарских Иванах, Нас на „Юноне“ мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые…» А его книгу оценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование — ведь погиб он в неполных 26 лет… Едва приступив к творчеству. А Хвостову в ту пору исполнилось 33 года — возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех физических и духовных сил, зрелости… Кстати, и Николай Хвостов, как и многие русские офицеры-мореплаватели, оставившие после себя путевые записки (И.Ф. Крузенштерн, Ю.Ф. Лисянский, В.М. Головнин, В.А. Римский-Корсаков, Г.И. Невельской), обладал тоже несомненным литературным даром. А может, богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляли тянуться к перу (правда, не забудем здесь наставительной роли адмирала Шишкова, без которого и этих книг могло не быть)? И, конечно же, внутренняя тяга к самопроверке, к самооценке. Об этом свидетельствуют и дошедшие до нас фрагменты дневников Хвостова. Ал. Соколов в свое время собрал у себя связки писем, дневники, следственные дела к официальным журналам. Увы, все это так и осталось во многом неопубликованным. И где сейчас эти архивы? Очевидно, в Петербурге, но сохранились ли они? А пока давайте заглянем в те свидетельства, которые не канули в Лету, пусть фрагментарно. Ведь прав морской летописец Ал. Соколов: нельзя ограничиваться только событиями, подвигами, оставляя в стороне личности, их характеры.

В «Морском сборнике», в пятой книге за 1853 год, была опубликована статья Ал. Соколова, которая представляет особый интерес для потомства. Вчитаемся в эти фрагменты.

Ал. Соколов приводит несколько любопытнейших отзывов Николая Хвостова о русском государственном деятеле Н.П. Резанове, сыгравшем неоднозначную роль в их судьбе. Здесь есть и критика, но есть и восхищение неутомимостью русского путешественника. И той внутренней побудительной силой, которая определяет его поведение. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Речь идет о неимоверно трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которых очутились русские землепроходцы. О решительности Резанова, способного на величайший риск. «Нынче (22 февраля 1806 года), начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския[58], намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…» Вот вам и аналогия с древними: можно погибнуть, но плавать по морю необходимо. Во имя жизни! И, как известно, это плавание оказалось спасительным для людей. «Вот человек, — продолжает свою мысль Хвостов, — человек, которому нельзя не удивляться». Мера бескорыстия Резанова превысила меру, которой Хвостов измеряет свои и Давыдова дела и потому, ревностно судя о Резанове, Хвостов отдает ему пальму первенства: «До сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо, когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в то же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас». И пошли. И доставили продовольствие. И спасли людей[59].

Читатель видит, что Хвостов «разобижен» тем, что в Резанове они вместе с Давыдовым встретили не менее увлеченного и бесстрашного человека, чем были сами. И далее о Резанове: «Я не могу надивиться, когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас не видел его без дела. Но что удивительнее: по большей части люди в его звании бывают горды, а он совсем напротив, и мы, имея кое-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимаем»[60]. Раньше называли это качество честолюбием — не в смысле тщеславия, а в смысле: любовь к чести. Они обладали этим качеством — Хвостов и Давыдов, и ценили его в Резанове, Баранове, других героях освоения Дальнего Востока и Русской Америки.

Биограф замечает, что Хвостов начал вести свои дневники еще с молодых лет, и, в частности, называет его довольно интересный дневник плавания в Англию в 1799 году. Он пишет о вахтенной службе, о круге своего чтения. Читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» — то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведенную на русский в 1770 году. Делает выписки из сочинений короля прусского Фридриха Великого. Сетует, что некогда учиться английскому. И еще такая деталь: не отказываясь, по всеобщему тогда обычаю моряков, от пуншей и разнообразных попоек, однажды записал в своем журнале, что «недовольный креплением парусов, высек несколько матросов и, сменившись с вахты, с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался пьян». И здесь же — жесткое самоосуждение, «ожесточение на образ своей жизни». «Вот как проводим мы наше время, или, лучше сказать, убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях собираюсь учиться по-английски…» Чего-чего, а самодовольства в этих словах нет.

Ал. Соколов сохранил для нас еще один интересный эпизод из дневника Хвостова. Речь идет об описании морского сражения 11 августа 1799 году. Здесь интересны и подробности боя, и размышления русского офицера о механизме войны, о славе и бесславии. «В пять часов утра луч солнца, приводя в радость покойного поселянина, живущего на границах, углубленного, во время когда светило поверх горизонту, над плугом для насыщения разграбляющего его беспрестанно народа; в равной радости находится воин, находящийся под страшнейшими Тексельскими пушками, жаждущий выбрать хороший день, чтоб все препятствующее на берегах Голландии разграбить и предать вечному пеплу, не принося тем ни себе и никому прибыли, кроме разорения». Вот философия осуждения войны — настолько она современна в устах человека начала XIX века, гораздо современнее той эйфории, которая свойственна многим в нашем ХХ веке. В боевых испытаниях русские моряки не роняли чести. Корабль «Ретвизан» неожиданно напоролся на мель. Мимо проходят другие корабли. Им предстоит сразиться с врагом. А «Ретвизану», его экипажу, все, крышка. Позор! «Состояние наше весьма несносно! Все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на месте и служим им вместо бакена! Вся надежда наша быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла! В крайнем огорчении своем мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уж был как полумертвый». Русским морякам все же удалось сойти с мели и принять участие в сражении. Написал Хвостов и об этом. Честь, мужество, слава — и все это на фоне размышлений о противоестественности войны.

Отчий дом, слава, отечество… Ну, а любовь к женщине? Неужто у наших героев не было никакой любви, неужто этот стимул к подвигам не вошел в их жизнь? Нет, была и любовь. Мы уже говорили о том, что Давыдов был юношей влюбчивым… Соколов невнятно напоминает о какой-то Катерине, в которую влюбился Давыдов… А у Хвостова в его размышлениях о войне и мире, о благе тишины и разорительности баталий врывается вдруг интимное признание: «В самых величайших опасностях просьба и слезы прекрасных женщин в силах сделать на сердце самого жестокого человека и нечувствительного мужчины такие впечатления, что забудет все окружающие опасности… Я видел пример тут над собой, входя в нежнейшие чувства души милого творения, забывая несчастия и гибель к нам приближающуюся. О женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!»