Лето 2007 года — а вернее, его начало — выдалось жарким…

Подобным образом начинаются романы и повести, и даже некоторые длинные рассказы. Но здесь не тот случай. Я просто привел температурный факт, чтобы читатель представил не только микро, но и макроклимат моего существования на момент получения мною пакета с рукописью…

Что до микроклимата, то летом 2007 года, в самом его, лета, начале, я жил один. Почти один — впервые за всю мою жизнь, если не считать отдельных дней и недель, беспорядочно раскиданных по моей, прежде такой упорядоченной, плотно упакованной положительными зарядами жизни — зарядами заботы о ближнем или видимости этой заботы (с какой стороны посмотреть).

Однако сейчас период отрицательной заряженности, а, значит, и отталкивания затянулся и даже упрочился. Я, как ядро ореха, был заключен в маленькую — 3х4 метра — комнатку, в которой умещалось все необходимое для бытия (как в рассказе "Перед снегом"): стол, стул, кровать и книжная полка. Да еще на стене над кроватью — заглядывающий в комнату из рамы как из окна робкий Христос — след пребывания в комнате моей сестры, которая, несмотря на всю свою восторженную эзотеричность, сбежала ото всех в Италию и теперь шлет из вечного города смски и деньги своим взрослым детям, находясь в состоянии перманентного замужества с девяностолетним профессором, который и умереть не решается, и жениться на русской сиделке тоже не спешит. А тем временем жара в Италии подбирается к пятидесяти, и я даже боюсь писать, как такой климат неблагоприятен для старых и больных — не дай бог с моим вороньим пером… Но продолжим о бытии редактора.

В мае вышла моя книжка.

Выдержав паузу и подумав, добавлю: которая похожа на случайное дитя…

Нет, сравнение неверное, получите выговор, те, кто подбирал его.

Ребенок растет и меняется, а книга, которую ты взрастил и долго жил с ней, умирает, когда выходит в тираж. Книга — это гроб, в который кладут и закрывают кусок твоей жизни.

…А в книжном магазине она стоит на полке под рубрикой "Российский детектив". Бред. Брось ее сейчас же. И вообще, если бы это не смахивало на обычный фарс, я должен был бы сжечь весь тираж — выкупить и сжечь. Не потому что плохо, а потому что не нужно сейчас. Пусть другие, вон их сколько. Но даже гонорара не хватит, чтобы выкупить. Пусть будет. А деньги мы потратим — об этом чуть ниже.

И вообще, выход книги настолько мало повлиял на мою жизнь, что говорить о ней в этот момент не стоило вовсе, если бы у меня нашлась более важная тема.

Впрочем, такая тема есть. Поговорим о ней.

Да, это намного важнее. Хотя бы потому, что бумагу марать я начал давно, а вот лишние деньги в связи с неожиданной свободой и гонораром за книгу появились впервые за двадцать лет. И вдруг, на переходе из весны в лето, сбрасывая теплую шкуру и обнаруживая, что другой нет, поскольку свобода была, повторюсь, неожиданна (бежать пришлось, в чем был, даже без шапки — мела новогодняя метель, мягкая, теплая, вся в огнях и надеждах)… О чем это я? Ах да, — и вдруг…

Мы переходим от несостоявшейся души к телу.

Мы начинаем банально одевать нашего героя, рожденного к новой жизни. Точнее, он, не обращая внимания на наши гримасы, сначала робко, потом все смелее заходит в закуточки, увешанные штанами и рубашками, перебирает, щупает, нюхает (почему бы и нет?).

Сейчас смешно вспоминать, с чего начинал, и во что превратились через неделю эти польские, бежевые, пся крев, сандалии. Зато две оливковых футболки и сейчас вполне приличны ("Вы не знаете, что такое Savage? — наигранное удивление бровками верх. — Это означает "дикий", стыдно не знать!" Ах ты, сучка (в мыслях, как вы заметили, я совершенно свободен в выражениях!), как ты смеешь умалять твоего короля и благодетеля — его величество покупателя, у которого в кармане шуршат зеленые тысячи (ну, не совсем зеленые, а морской волны)? Но я молчу, только усмехаюсь — учите меня, учите, юные голопупые животные, обитающие в тесных каморках и огромных залах, освещенных ледяным светом ламп. Такова теперь участь престарелого Кая, сложившего заветное слово, но все еще не переписавшего его на чистовик, — вот и бродит он, перебирая тряпки, уже брезгливо морщась и цедя в ответ на удивление: "Разве это штаны? В них долго штукатурили, потом застирнули. Покажите мне нормальные! Нет, посмотрите на крой, они на табуретку сшиты!". И то ему не так, и это не этак, — а ведь раньше вообще все равно было, что носить, лишь бы подешевле.

Постепенно, обойдя все магазины большого города, он выходит из них без денег, с новым знанием женщины, которой всегда нечего надеть, и полностью (пока по-летнему) обмундированный. Девушки со спины провожают его одобрительными взглядами, а те, что на улице, встречные, заглядывают в черные зеркала очков, как-то нерешительно склоняя головы, и от этой странной нерешительности сердце его замирает…

Но он не останавливается. Он идет вперед, — и в этот момент ему наперерез возле крыльца гостиницы "Б…" что на улице Л. кидаются какие-то люди в черном, они открывают тяжелые двери, а из пролетки таксо выскакивает негатив с веревочными косичками, и в окружении белых девочек-припевочек пересекает тротуар (по совпадению на данный момент — мой путь), заставляя меня замедлить шаг и всмотреться в негра…

Ба, — думает пешеход, — да это тот, кто меня вовсе и не волнует. Вот сейчас, когда пишутся эти строки, я слушаю в ночи хит действительно всех времен и народов — Angels At My Gate — и мне нет никакого дела до этого хваленого доктора. Он великий и ужасный, супермегазвезда ушедшего десятилетия, о которой шумят все радиоканалы крайнюю неделю, почетный гость нашего города. Но я узнаю его только потому, что в городе все еще ничтожно мало негров, а особенно в белой панаме и со свитой. Это может быть только обещанный нам доктор Албан.

— It" s my live… — говорю я, продолжая идти, и доктор и вся его свита замирает, поворачивая головы к единственному пешеходу на раскаленном тротуаре улицы Л. возле крыльца отеля "Б…". Что думает он, услышав свои слова и увидев того, чьи уста их произнесли — коротко стриженого человека в якобы швейцарских поляроидах, в небесно-голубых расклешенных джинсах, мягких шузах-рейкерах, в батничке навыпуск цвета ветхого доллара и той же благородной измятости, — может, француз, а может дикий русс, жаждущий черного автографа, — а то и маньяк, после автографа достающий из своего италокитайского шоколадного Bolinni что-нибудь 45-го калибра и превращающий афрочудо в окровавленный кусок горилльего мяса…

Ты бредишь, доктор, посторонись, я просто пройду — я и так уже отнял много времени у читателя, который ждет то, ради чего он вообще заглянул сюда.

Хотя… Сюда заглянул читатель, знакомый с моими текстами, а я собираюсь предложить ему чужие. Вот и тяну, думая, как бы представить. Между прочим, мог бы вообще ничего не выпускать в свет, — пообещать как всегда: рассмотрим, ждите ответа, — и забыть. А забыть на моем рабочем месте легко, бумаги прирастают с быстротой бамбука, и вчерашний пакет погружается в глубину отложений.

Да, как раз вчера, когда я, включив свой рабочий компьютер и налив стакан чаю, приготовился работать, — а за окном сияло июньское солнце, оно звало надеть темные очки и выйти на голоногую улицу — о, наконец-то вернулись короткие юбки, как мы соскучились! — вот в этот острый момент фельдъегерь, в смысле, вахтер, и принес пакет.

Редактор вскрыл его, вынул пачку листов и пробежал, щурясь, первую страницу. Нацепил свои желтые антифары, всмотрелся. Даже не понимая, что там было написано, решил, что это стоит публиковать.

Только потому, что написано было пером и фиолетовыми чернилами, а кое-где на бумаге виднелись следы от восковых капель.