Пожалуйста/

/

/

/

/

/

А сейчас постарайся понять меня, брат. Постарайся понять, если сможешь/

Весь этот мир отражается в моих глазах/

Ужасный, но прекрасный/

Чересчур красивый/

И страх, который вернул меня обратно/

Корабль, вновь и навсегда/

Кораблик/

Этот мир в глазах, все ночи, вновь/

Призраки/

Я готов умереть, если мне будет позволено/

Желание сойти на берег/

Страх сделать это/

Вот так сходишь с ума/

С ума/

Что-то же я должен был сделать, и я это сделал/

Сначала я вообразил себе это/

Потом я это сделал/

Каждый день на протяжении многих лет/

Двенадцать лет/

Миллиарды мгновений/

Жест невидимый и очень медленный./

Я, который был не способен покинуть это судно, чтобы спастись, я покинул свою жизнь. Ступенька за ступенькой. И каждая ступенька была отдельным желанием. На каждый шаг — свое желание, которому я говорил «прощай».

Я не сумасшедший, брат. Мы не сумасшедшие, когда находим способ спастись. Мы хитры, аки звери алчущие. Сумасшествие здесь ни при чем. Гениальность — вот что это такое. Это — геометрия. Совершенство. Желания рвали мне душу. Я пытался прожить с ними, но мне это не удалось.

Тогда я их заколдовал.

Одно за другим я оставил их за спиной. Геометрия. Совершенная работа. Все женщины мира, я их заколдовал, играя всю ночь напролет для одной женщины, одной, прозрачная кожа, руки без украшений, стройные ноги, она качала головой в такт моей музыке, не улыбаясь, не отводя глаз ни разу, целую ночь, и когда встала и ушла, из моей жизни ушла не она, ушли все женщины мира. Я заколдовал отца, каким я никогда не стану, я заколдовал его, глядя на умирающего ребенка, сидя несколько дней рядом, не упуская ничего из этого спектакля, кошмарного и прекрасного, я хотел быть последним, что он увидел бы в этом мире, прежде чем покинет его, и ушел не он, ушли все дети, которых я никогда не буду иметь. Земля, которая была моей землей, в какой-то крошечной части мира, ее я заколдовал, слушая пение человека, который шел с севера, и я слушал его песню и видел, видел долины, горы вокруг, медленно текущие реки, зимний снег, ночных волков, а когда этот человек закончил петь, закончилась моя земля, навсегда, где бы она ни находилась. Друзья, которых я желал, их я заколдовал, играя для тебя и с тобой в тот вечер, я видел их всех, моих любимых друзей, в твоем лице, в твоих глазах, и когда ты ушел, они все ушли с тобой. Я сказал «прощай» изумлению, когда увидел чудовищные айсберги в северных морях, побеждаемые теплом. Я сказал «прощай» чудесам, когда увидел смеющихся людей в ту секунду, как война разрывала их в клочья. Я сказал «прощай» ярости, когда увидел это судно, нашпигованное динамитом. Я сказал «прощай» моей музыке в тот день, когда мне удалось сыграть ее всю за одну ночь, в одно мгновение, и я сказал «прощай» радости, заколдовав ее, когда увидел тебя, сюда входящим. Это не сумасшествие, брат. Это геометрия. Это работа гравера. Я разоружил несчастье. Я развел их в стороны: мою жизнь и мои желания. Если б ты смог пройти моим путем, ты бы нашел их все, одно за другим, заколдованные, недвижимые, застывшие навсегда, словно вехи этого странного путешествия, о котором я никогда никому не рассказал, только тебе/

(1900 удаляется в сторону кулисы.)

/

/

(Останавливается, поворачивается к зрителям.)

А сейчас я вижу сцену: сюда поднялся некто, кто ищет мое имя в списке и не находит его.

— Как, вы говорите, вас зовут?

— 1900.

— Тосийский, Тотарбартоло, Торвалис, Тоцца…

— Я тот, кто родился на этом судне.

— Простите?

— Я родился на этом судне и умер здесь, не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь…

— Кораблекрушение?

— Нет. Взрыв. Шесть с половиной центнеров динамита. Бум!

— А-а. А сейчас все в порядке?

— Да-да, все превосходно… то есть… только проблема с рукой… потерялась рука… но меня заверили…

— Не хватает одной руки?

— Да. Знаете ли, взрыв…

— Где-то здесь должна быть парочка… какой, говорите, не хватает?

— Левой.

— А, черт!

— О чем вы?

— Знаете, боюсь, здесь только две правых.

— Две правых руки?

— К сожалению, да. А вы случаем не могли бы, скажем…

— Что?

— Я хочу сказать, если вы возьмете правую руку…

— Правую руку вместо левой?

— Именно.

— Но… Хотя, в принципе, лучше уж правая, чем ничего…

— Я тоже так думаю. Подождите минутку, я схожу за ней.

— А если я зайду через несколько дней, быть может, появится левая?

— Послушайте, у меня тут одна белая, а другая от негра…

— Нет, нет, одного цвета, пожалуйста… я ничего не имею против негров, это просто вопрос…

Невезение. Целая вечность в Раю, с двумя правыми руками. (Гнусавым голосом.) А сейчас сложим красивый крест!

(Порывается сделать это, но останавливается. Смотрит на руки.)

Не знаешь, какие использовать.

(Мгновение колеблется, потом быстро кладет крест обеими руками.)

Целая вечность, миллионы лет, производя впечатление юродивого.

(Повторяет знак креста двумя руками.)

Ад. Рай. Ничего смешного.

(Оборачивается, идет к кулисе, но не уходит, а вновь поворачивается к публике: его глаза блестят.)

Хотя… знаешь, музыку тем не менее… этими руками, двумя правыми… если только есть рояль… (Вновь становится серьезным.) То, что у тебя, брат, под задницей, — динамит. Встань и уходи отсюда. Все кончено. На этот раз действительно все кончено.

(Уходит.)

Перевел с итальянского Валерий Николаев.

Алессандро Барикко родился в 1958 году в Турине (Италия). Дебютировал в 1988 году книгой о творчестве Россини. Автор романов «Замки ярости» (1991), «Море-океан» (1993), удостоенных крупных литературных премий Италии.

Эти меленькие белые цветочки, которые посажены по всей моей стране — у каждого райкома и каждого гипсового или окрашенного грубой металлической краской памятника. Облако медового запаха, плывущее от этих цветов, навсегда отравлено для меня тяжелым шинельным запахом государственности.

«Захоронить» — так говорят теперь почти все. «У вас там захоронен кто-нибудь?» Нет, это не каприз языка! Слово «похоронен» слишком духовно, оно связывает с умершими какой-то нитью. Понадобилось именно такое словцо, переводящее покойников в разряд отбросов.

…Наше мирное время!.. Тут-то и появилось словцо «отдыхаем» вместо «спим» — мерзкий эвфемизм. Все работали и отдыхали. Благо четверти века мирной жизни осталось неиспользованным. Не мир как расцвет, возможность развития всего человеческого, а мир как мирное гниение.

Гнусная целеустремленность, искусственно сообщенная недвижной жизни, ревет из репродукторов, льет с длинных красных полотнищ, развешанных поперек всех дорог как «Ни шагу дальше», воет со страниц всех газет.

Цветной кинофильм [ «XXIV съезд КПСС»] — сборище на экране. Скошенный рот лидера. Он дергается, обезьянничает. «Г» фрикативное. Никто, кроме одного (К.), не может выговорить прилагательное «соц.». В зале хлопают — силе. Пустоте, возымевшей силу. Месту на трибуне. Это очевидно. Как плотоядно ощерились все при виде войск! Долгая овация, похожая на вздох облегчения; единственная их надежда.

Да, еще 40 лет назад были совсем другие люди — покалеченные тюрьмами, увечные, с невротичным, фанатическим блеском в глазах. Теперь в зале все одинаково сыты, довольны, уравновешенны (мелькают, правда, очень приличные физиономии работящих и порядочных мужчин) и мечтают только о статусе, о нем одном.

…Как забавно, наверно, дикарски весело этим невежественным, необразованным людям, не думающим о философии, истории, о душе нации и прочем, встречаться то и дело с людьми из разных стран — обниматься с арабами, пожимать руки вежливо скалящимся европейцам.