Да и был ли это азарт? Тогда симптомом чего было это твое ночное занятие? Невоплотимой жизни? Алогичной невротической реальности? Невменяемого чувства? Вычеркни ненужное. После университета, отработав какой-то невнятный срок в немыслимой конторе, где китайской пыткой «тысячи кусочков» убивают вялое, бледное время, я загремел в колхоз то ли на уборочную, то ли на посевную, что во всеобщем планетарном бардаке было одним и тем же. Мы в основном ловили раков в прудах, посильно развлекались, пили горькую. Это было чистое отвлечение по Паскалю. Видавшие виды инженеры напряженно играли в бесконечный преферанс, и я как-то краем уха услышал, что вот, да! — есть, мол, игроки, всем игрокам игроки: когда, мол, служил в «почтовом ящике» № 12345, то там трудилась семейная пара — профессионалы, и не садись, они и своего сынка с малолетства приучили. А кто это, спросил я — и в ответ услышал твою птичью фамилию. О дальнейшем я не любопытствовал. На выигранные у Боба и Гуни ты купил и «Эстонию», и «Юпитер», и что-то еще. Наверное… Все остальное, что я могу дописать о тебе, что мне удалось вырвать из бессвязности, выведать из редких встреч с однокашниками (я всегда спрашивал, к их недоумению, о тебе), совершенно лишено чувственности и складывается в несложную однозначную схему: ты, как письмо, попал в тот же «почтовый ящик», где лежали заклеенными твои родители, и самый неожиданный кульбит судьбы — тебя призвали на два года офицером в какие-то там войска, где ты стал настоящим Германном, и все остальное, касающееся твоего достоверного исчезновения, покрыто тьмой и стало сумраком. Ты стал равен сам себе. Кононов Николай Михайлович родился в 1958 году в Саратове. Окончил физфак Саратовского университета и аспирантуру по философии ЛГУ. Автор четырех поэтических книг. Живет в Санкт-Петербурге. Постоянный автор журнала. Борис Викторов Птица и человек Грачиный остров I Затон пропитан керосином, теряешь в пекле раскаленном грачей, купающихся в синем и пропадающих в зеленом. Закат — над вырубленной согрой, где хмель — дыханием тяжелым укрыл сливающихся с охрой, отогревающихся в желтом. Скитаясь, ты искал напрасно в горячем мареве костерном птиц, забывающихся в красном, запоминающихся в черном… Окрест — пустуют интернаты, ветвь над излучиною гнется и держит в воздухе пернатых бомжей разрушенные гнезда. Голь островная из приблудших давно отравлена портвейном, знать не желает доли лучшей, и снятся пасынкам ничейным лишь остов церкви обгорелый да хлопья сажи — за плечами. И тополь — белый, белый, белый, как ангел с черными очами. II Время третьей стражи, откровенных слов. Ночь — темнее сажи и черновиков. Жизнь пощады ищет, ропщет не дыша, как на пепелище женская душа. В это время слышен под горой ручей и тростник, а выше крик грачей… III Грачиный остров навсегда покинут — гибнет на глазах испепеленная звезда в переплетенных проводах. Песчаный берег сиротлив, за штабелями горбылей худая лодка среди ив, чужая колыбель. Закат над выбитым окном, как полоумный керогаз, еще, наверно, во втором тысячелетии — погас… Молчи! Я вижу отчий дом, и колыбель перед крыльцом, и сгусток света над гнездом, и мать с отцом! IV Берег, даль и деревья хмурые крепко связаны арматурою разветвленных кривых стволов — узнаю незабвенный кров! Узнаю вас, причалы людные, луны медленные приблудные, плащ-болонья в траве сырой, две орешни над головой. …Пролетело сто лет, два месяца. Сад разросся, кора в смоле. И зарубки, как в небо лестница, еще держатся на стволе. Еще держатся дни прекрасные паутинками на стекле, и змеиное керогазное пламя синее на столе… Гаснут бакены вдоль излучины, пришвартует луной к земле лодку с выщербленной уключиной при ушедшем в песок весле. Кран следит, как течет созвездие, одинок в предрассветной мгле, словно в прошлом тысячелетии черный грач — об одном крыле. V В стаю сбивались наутро, в небо вонзались, как скобы. Вдоль побережия смутно перья их брезжили, будто сброшены старые робы. Это грачиная стая, не отставая, с нами прощалась, держалась в воздухе, смешанном с дымом. Это потом продолжалось в сердце, как боль или жалость или тоска по любимым. VI На рассвете брошенная в пламя рукопись сроднится с голосами птиц, листвой, дымами; наших встреч последняя страница вспыхнет, как береста, в воздухе холодном растворится, все ж наутро стаей обернется! А чуть позже перья на поляне снегом занесет… И оборвется крик грачей над пристанью в тумане. 1998.
* * * «Как ветла расшумелась!» — Суровы посвист ветра и гул проводов, и гремит на мосту маневровый, словно кто задвигает засов. День грядущий бессмертною кроной погружается в небо Москвы, чей сюжет крестовиной оконной поделен на четыре главы. В первых трех, дорогих бесконечно, соловьи поселились давно. А четвертой нам знать не дано. Чтобы свет не слепил, ты навечно затворила окно! |
