21 октября 1999. Голос 1 Говорю сама себе: не кисни Перед угасающим окном, Смерти нет, поскольку после жизни — Снова жизнь, но в облике ином. То, что тенью было, станет светом, Станет эхо голосом моим, Из жилья жемчужины воздетым К берегам, как небо, голубым. Говорю себе: сиди работай В мороке последних сигарет Пред окном с пчелиной позолотой, Перед сном, в котором смерти нет. 2 Крыла твои — камыши, Плеча твои — перегной, Прошу тебя, не спеши, Ангел смерти, за мной. А ты, который хранил Жизнь мою, не сули Взмахами белых крыл Музыку вне земли. И если солгу, что мне Плоть моя не нужна, То провинюсь втройне И трижды буду грешна. О Боже, к Тебе приду В горе, что признаю, — Мне лучше в земном аду, Чем у Тебя в раю. 3 Мне слышен голос из-под снега: Не сорок дён, А сорок зим — душе до брега, До райских до окон! И воздух я перекрестила, А между тем Блестит в снегу твоя могила, Как храм из хризантем. И снова слышу голос давний, Как наяву: Мне гроб — ковчег, забиты ставни, Я сорок зим плыву. Не тронут ни водой подземной И ни червем, Отсюда вижу луч полдневный И страх в зрачке твоем. Не бойся! Голос мой — предвестье, И повторю: Тебе у райского предместья Я окна отворю. 3 октября 1999. * * * На слова мой век разменян И летит, как вьюга: Друг от слабости надменен, — Пожалею друга. Я не вследствие недуга Жалостью крылата: Спесь бессилием чревата, — Пожалею брата. В нищете гнездится злоба, — И сестрицу злую Пожалею, — в глаза оба Песней поцелую. Грех на святости алеет — Оставляет метку, — Пожалею, пожалею Я свою соседку. А за то, что в зимнем бреде Правда еле тлеет, — И меня на этом свете Кто-нибудь жалеет. 8 октября 1999. Черный год Кто пред скинией пропляшет В этот черный год? Дождик мочит, время пашет, Вечность жнет. Кто себя в благую жертву Нынче принесет? Время косит, вечность жатву Соберет. Ветер сеет, косит время. Кто ж кропит росой Человеческое племя Под косой? 19 октября 1999. Свеча Горит свеча, не видя ничего, — Ни Матерь Божью, ни ее Младенца, Свеча слепа от света своего, От фитильком пропущенного сердца Сквозь стеарин. Но слышит, как молюсь, В словах одних и тех же повторяясь: «Прости, Господь, помилуй нашу Русь!» И чувствует — молюсь, над ней склоняясь. И лишь когда свеча почти сгорит, Черноресничным всмотрится огарком В два лика, пред которыми стоит, — И свет свой обнаружит в нимбе ярком. Отметит мельком то, что я жива, Что, в сущности, одно творили дело: Я пыл души влагала во слова, Она во славу Господа горела. 1 ноября 1999. Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Автор поэтических книг, вышедших в России, Франции, США. В последние годы пишет и прозу. Лауреат литературной премии Александра Солженицына и Государственной премии России. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве. Галина Щербакова Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом Роман 1 Сто лет назад или около на дороге из Пущи-Водицы в Киев умерла старуха. Баба Руденчиха совершенно не собиралась этого делать, она была настроена на жизнь и на долгое путешествие аж до самой Белой Церкви, где вдовела ее старшая сестра. Семидесятилетняя Руденчиха собиралась соврать сестре Варваре, что пришла ради нее, чтобы подмогнуть в старости, все-таки той уже ближе к восьмидесяти, а Руденчиха, слава Богу, крепкая, до работы спорая, она еще самое то — принести и сделать. И баба шла быстро, ее босые пятки стукали по шляху вполне энергийно и, может даже, отдавались в центре земли. Пуща-Водица дула ей в спину ветром недобрым, но чем дальше, тем дула слабее, и в этом положительная сила расстояния. В Киеве баба собиралась помолиться, для чего говела уже две недели, чтоб снять грех со своей души, но главное, с души тех, которые вытолкнули ее на дорогу. «Хай! — молилась Руденчиха. — Хай живуть!» Главное было — не думать про это все время. Про то, что она одна на дороге, в легком мешке у нее все, что у нее есть, и ей, как потом скажут ее правнуки совсем по другому поводу, нельзя ни шагу назад. Руденчиха стучала по земле и мысли старалась отбирать исключительно местного значения. Вон та загогулина, что буковкой обзмеила овраг, пройдет — и дорога станет под гору, а там и Киев закрасуется так, что сердцу станет больно от красоты, и вот тогда она уже даст себе поплакать хоть и тихонько, но все-таки допуская к слезам тонкий голос, чтоб душе стало легче. От красоты можно и повыть в чистом поле, когда она сядет на землю и даст пяткам роздых. 2 Одновременно… Из Киева в Пущу-Водицу — совсем наоборот — шел еврей Хаим, это был случайный проходящий еврей, которому вообще-то надо было в другую сторону, но так встали звезды, что и он своими босыми пятками (ну чем их можно еще заменить?) дошел до того места, где ногами в сторону Киева лежала баба Руденчиха, и рот ее был жадно и навсегда открыт небу. Хаим сказал что-то на своем печальном языке и оттащил бабу в хорошую такую ямку, которую придумала сама природа как бы специально для Руденчихи. В мешке ее он нашел бумаги, но Хаим не знал грамоты этого народа, он только по-польски немножко читал по-печатному. |
