Инна Лиснянская Пред окном с пчелиной позолотой Павлу Крючкову. Беспричинные слезы, это когда Застревает всяческая ерунда Рыбьей костью не в горле — в твоей душе, Позабывшей, что косточка — не драже. Ну а смех беспричинный, это когда Видишь воду и знаешь, что это вода, Видишь зиму и знаешь, что это зима И что ты не выжила из ума. Ну а смех и слезы, это когда Исхитришься огонь добыть изо льда И во тьме допотопной возжечь свечу, Чтоб тебя похлопали по плечу. 2 октября 1999. * * * Куст. Приоконный куст — Радость для бедных уст, — Можно сделать дуду И упреждать беду. Весть. Внезапная весть — Басурманская месть: Ждите от нас гостей — Вам не собрать костей! Век. Многовзрывный век. Новый орды набег, — Страх под ребрами сжат, А дуда — как набат. Сон. Провидящий сон. Лучше бы я с пелен, Как пропойца — вина, Сна была лишена. 30 мая 1998. * * * Вместе с осенью горю и холодею, В две сопелочки задумчиво сопя: Понапрасну ты затеяла затею Наизнанку выворачивать себя. Никому чужая тайна не в подмогу, Никому богатство опыта не впрок — И никто не заберет с собой в дорогу Этой памяти-прапамяти мешок. Все, что будет, не учтет всего, что было, А иначе бы не двигалась земля. Ой, гуляй, гуляй, осеннее светило, Сердцевидными листочками пыля! Человека человек не повторяет, И времен не повторяют времена… Будет заживо, — лишь песня допылает, — Твоя память-перепамять сожжена. 19 октября 1999. Брат Осень была, как жар-птица, перната, Знала наш тайный маршрут: У твоего синеглазого брата Мы находили приют. Наша любовь не была бесприютной. А в одиночестве жил Нервный, и этим похожий на ртутный Столбик, твой брат Михаил. Ты говорил: в детстве младший мой братик, Ангелокудрый блондин, Всех очаровывал. Он математик, Он не женат и один. …Дни были тусклы, судьба не ласкала, В смерти нашел он приют, И над могилой оранжево-ало Осени перья поют. Я по нему, как по ангелу, плачу, — Что же он знал на земле? Артиллерийский расчет и задачу Жить в человечьем тепле. 7 октября 1999. Жалоба Я люблю, но ты не знаешь, Я зову, но ты не слышишь, За чужой спиной витаешь, Над чужим дыханьем дышишь. Чьим внимаешь ты тревогам, Чьей задачей озадачен? Глупый ангел мой, ты Богом Мне в хранители назначен. Жалуюсь я и в записке В паутине Интернета: Сколько можно без прописки Околачиваться где-то? Наконец ты будешь возле, — Вызван жалобой великой, — И окажется, что вовсе Ты не ангел, а калика, Что изранен, и что раны Всяких крыльев мне дороже, И что мне нужней охраны В безымянном бездорожье Врачевать тебя. 20 октября 1999. * * * Слежались архаика, суржик и сленг Не хуже валежника… Усталое, будто бы мартовский снег, Сознанье мое ожидает подснежника. Едва уловимо дыханье цветка, Едва уловимая — Расцветка, — так пахнут над снегом века, Так выглядит имя навеки любимое. И все, что слежалось, вдохнет новизну, А имя засветится, И я вечереющим словом рискну К подснежнику утреннему присоседиться. 2 октября 1999. Письмо Меж нами — все более писем, Все менее длительных встреч, Давай же прощеньем возвысим Все то, что возможно сберечь. У встреч наших привкус миндальный, Миндаль — ядовитый орех, В нем грех мой и давний и дальний, Увы, материнский мой грех. У моря, где ты подрастала, Мы мало бывали вдвоем, Я сказок тебе не читала — Стихи запивала вином. Ссылаюсь на давность и дальность, И все-таки вечность подряд Меж нами, как злая реальность, Те детские сказки стоят. И памятью слезы ты множишь, А я множу соли в кости… Прости меня, если ты можешь, И если не можешь — прости. 7 октября 1999. * * * Настолько раскидиста осень, что мы С листвою и птицами вместе парим Поверх разуменья толпы и молвы, Где всякий огонь превращается в дым. Вкруг листьев — взамен обручальных колец — Нам дым дорисует сюжет неплохой: Я помню тебя, словно книгу слепец, Ты помнишь меня, словно скрипку глухой. И в этом загвоздка, и в этом залог Того, что мы видимся только во сне. А птицы, а листья летящих дорог Без нас хороши в золотистом окне. |
