Я сошел с Вирджинца 21 августа 1933 года. А поднялся на его борт шестью годами раньше. Мне же казалось: прошла целая жизнь. И сходил я не на день, не на неделю, я покидал судно навсегда. С необходимыми документами, с зарплатой задним числом за проработанные годы и со всем прочим. Как полагается. Я поставил крест на Океане.

Нельзя сказать, что мне не нравилась та жизнь. Это был несколько причудливый способ заставить ее платить по счетам, но он действовал. Мне только не удалось убедить себя в том, что это надолго. Конечно, если ты по профессии моряк, тогда другое дело, море — твое место работы, можешь оставаться на нем, пока не надорвешься, и чувствовать себя в своей тарелке. Но тот, кто играет на трубе… Если ты играешь на трубе, морю ты чужак, им и останешься. Раньше или позже, но ты поступишь верно, решив вернуться домой. Лучше раньше, сказал я себе.

«Лучше раньше», — сказал я 1900. И он понял. Было ясно, что ему не хочется видеть меня сходящим по трапу, покидающим судно навсегда, но сказать мне это… он бы не сказал мне это никогда. И так-то оно было лучше. В последний мой вечер мы играли вместе для обычных придурков из первого класса, пришел мой черед солировать, я вступил и через несколько нот услышал рояль, который сопровождал меня чуть слышно, с нежностью. И дальше мы шли вместе, и я играл лучше, чем умел, о Боже, я не был Луисом Армстронгом, но в этот вечер я играл, честное слово, не хуже его, с 1900 за плечами, и он подыгрывал моему соло, как мог это делать только он. Другие музыканты дали нам сыграть довольно большой кусок отдельно, моей трубе и его роялю, чтобы мы могли в последний раз здесь рассказать обо всем том, что никогда не выскажешь словами. Люди вокруг нас продолжали танцевать, они ничего не замечали и не могли заметить, что они могли знать, они продолжали танцевать, как если б ничего не происходило. Быть может, кто-то и сказал соседу: «Глянь-ка на того с трубой, смех, да и только, он пьяный или чокнутый. Посмотри внимательно на типа с трубой: он играет и плачет».

Как развивались события дальше, после того как я сошел на берег, это уже другая история. Может быть, мне бы удалось затеять что-нибудь стоящее, не встрянь я в эту проклятую войну. Война так усложнила всю мою жизнь, что я в ней окончательно запутался. Нужно было обладать другими мозгами, чтобы разобраться, что к чему. Нужно было иметь качества, которых у меня не было. Я умел играть на трубе, и все. Поразительно, насколько бесполезно это умение — играть на трубе, когда кругом идет война. А ты в ней по уши, и она тебя не отпускает.

Как бы то ни было, ни о Вирджинце, ни о 1900 я многие годы ничего не слышал. Не то чтобы я про них забыл, я продолжал помнить о них всегда, мне даже случалось спрашивать себя: «Интересно, что сейчас сделал бы 1900, будь он здесь, что бы сказал? Наверняка сказал бы: в задницу войну». Когда я произносил эти слова, это было совсем не то же самое. А когда мне становилось совсем уж худо, я закрывал глаза и мысленно возвращался туда, на судно, в третий класс, и слушал эмигрантов, которые напевали оперные арии, и 1900, который играл какую-то свою музыку, я видел его руки, его лицо и Океан вокруг. Я отдавался фантазии и воспоминаниям — порой единственное, что оставалось делать, чтобы спастись, другого способа не было. Фокус для бедных, но он срабатывал.

В общем, эта история закончилась. Или представлялась законченной. Но как-то однажды пришло письмо, его написал Нил О’Коннор, тот самый ирландец, который беспрерывно шутил. Его письмо, однако, было серьезным. Он писал, что Вирджинец вконец износился на этой войне, его использовали как плавучий госпиталь, и к концу войны он был в таком состоянии, что от него решили избавиться. Оставшийся экипаж ссадили в Плимуте, судно нашпиговали динамитом, через какое-то время оттащат его в открытое море и прикончат: бум! И привет. Ниже следовала приписка: «У тебя найдется сто долларов? Клянусь, я тебе их верну». Ниже еще одна: «1900 и не подумал сойти на берег».

Только одна эта фраза: «1900 и не подумал сойти на берег».

Я вертел письмо в руках несколько дней. Затем добрался на поезде до Плимута, поехал в порт искать Вирджинец, нашел, сунул охраннику немного денег, поднялся на судно, обошел его от макушки до дна, спустился в машинное отделение, уселся на один из ящиков, судя по всему, набитых динамитом, снял шляпу, положил ее на пол и остался сидеть там, не зная, что сказать/

…Я замер, сидя там и глядя вокруг, глядя на себя/

Динамит, динамит под его задницей, динамит повсюду/

Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900

Ты бы сказал, что знал, что я приду, как всегда знал ноты, которые играл/

Твое лицо, постаревшее, но еще более красивое от этого и без всяких следов усталости/

Никакого света на судне, только тот, что проникал извне/

Кто бы знал, какой была та ночь/

Белые руки, тщательно застегнутый пиджак, начищенные туфли/

Сойти на берег, неужели такое могло прийти ему в голову/

В полумраке он казался принцем/

Разве бы ему пришло в голову сойти на берег, ну нет, он предпочел бы взлететь на воздух вместе с тем, что осталось от судна, в открытом море/

Великий финал, если смотреть на это вместе со всеми с мола, с берега, гигантский искусственный огонь, адью, падает занавес, дым и пламя, высоченная волна напоследок/

Дэнни Будмэн С. Д. Лемон

1900

На том судне, утонувшем во мраке, последняя память о нем — голос, чуть слышный, адажио, произносит/

/

/

/

/

/

(Актер трансформируется в 1900.)

/

/

/

/

/

Весь этот город… он не видел этого финала…/

Финал, пожалуйста, вы не могли бы показать финал?/

И грохот /

На той проклятущей лестнице… все было очень красиво… и я был велик в том пальто, я шел навстречу моей удаче, я в этом не сомневался, и я сошел бы, это не была для меня проблема/

В моей синей шляпе/

Первая ступенька, вторая ступенька, третья ступенька /

Первая ступенька, вторая ступенька, третья ступенька/

Первая ступенька, вторая ступенька/

Я увидел не то, что меня остановило/

Остановило то, чего я не увидел/

Ты можешь понять это, брат, остановило то, чего я не увидел… я искал это, но этого не было, в бескрайнем городе было все, за исключением этого/

Было все/

Но не было финала. То, чего я не увидел, находится там, где все оканчивается. Конец мира/

А сейчас представь рояль. Клавиши начинают. Клавиши заканчивают. Ты знаешь, их 88, и в этом никто не сможет тебя надуть. То есть они не бесконечны. Ты, ты бесконечен. В этих клавишах бесконечная музыка, которую ты можешь создать. 88, их предел. У тебя предела нет… Это мне нравится. Со всем этим можно жить. Но если ты/

Но если я поднимаюсь по этой лестнице и передо мной/

Но если я поднимаюсь по этой лестнице и передо мной разворачивается клавиатура в миллионы клавиш, в миллионы и миллиарды/

Миллионы и миллиарды клавиш, им нет конца, и это истинная правда, что им нет конца, что эта клавиатура бесконечна/

Если эта клавиатура бесконечна, тогда/

Но в этой клавиатуре нет музыки, которую ты можешь сыграть. Ты ошибся местом, оно за роялем, на котором играет Бог/

Иисусе, ты видел пути?

Только пути, их же огромное множество, как вы там, на суше, выбираете один из них, свой /

Выбираете свою женщину/

Свой дом, свою землю, свой пейзаж для обзора, свой способ умереть/

Весь этот мир/

Тот мир вокруг тебя, который ты даже не знаешь, где кончается/

И как он велик/

Вы никогда не боитесь разлететься на тысячи осколков только от мысли об этом, об этой огромности, лишь только думая о ней? Живя в ней/

Я родился на этом судне. Мир проходил через него, по две тысячи человек за раз. Их желания тоже были здесь, но их было не больше, чем могло бы поместиться между носом и кормой. Я играл свое счастье на клавиатуре, которая не была бесконечной.

Так я постигал мир. Земля — тот же корабль, просто он слишком огромен для меня. Это очень длинное плавание. Это слишком красивая женщина. Это слишком сильный запах. Это музыка, которую я не умею играть. Извините меня. Но я не сойду. Позвольте мне вернуться назад.