— А Дейк? Он ведь живёт в Амстердаме?

— Пока да. Его приютил дядя по отцовской линии, судовладелец Каспар ван Влотен, но, насколько мне известно, он не любит своего племянника.

— Как же я смогу жить в Амстердаме под именем Дейка?

До сих пор Конрад не задавал этого вопроса, но ответ у Феррары был готов давно.

— Разве вашей светлости необходимо носить в Голландии имя, которое вы презираете? Здесь, в Австрии, вы голландец, но в Республике Соединённых Провинций ваш немецкий акцент не позволит вам играть роль, которую вы сейчас выдерживаете с таким мужеством и терпением. Я восхищаюсь вами и с радостью введу вас в круг лучших людей Амстердама как своего воспитанника и компаньона.

— Значит, Дейк не будет убит…

Ювелир поразился спокойному тону своего девятилетнего собеседника. Очевидно, мальчик давно принял как должное то, что его путь в Хелльштайн пройдёт через чужую жизнь и, возможно, не одну. Такое бездушие, эгоизм и целеустремлённость надо было умудриться воспитать в ребёнке, родившемся в благородной семье, где христианские идеалы не обесценивались унизительной борьбой за кусок хлеба. Интересно, что представлял собой барон Норденфельд?

Встреча, которая так взволновала Конрада, нисколько не обеспокоила Феррару. Он не чувствовал угрозы с этой стороны, зато видел опасность там, где её не замечал мальчик. Дингер, с большой неохотой последовавший за своим хозяином в Австрию, ожидал, что Феррара выполнит обещание и напишет Герхарду Норденфельду. Обмануть слугу было так же непросто, как и избавиться от него. Он изводил Конрада упрёками, убеждал его вернуться к отцу. Сопротивляться долго такому давлению мальчик не мог. Его мучили сомнения. Он плакал тайком от Феррары, но не решался довериться ему. Это тревожило ювелира. Он приказал своему слуге-итальянцу присматривать за Дингером, а сам старался больше времени проводить с Конрадом. Зима выдалась снежной, и нечего было думать о том, чтобы продолжить путь до начала весны.

Феррара боялся, что Дингер тайком от него сам напишет владельцу Норденфельда, но вскоре убедился, что столь сложные интриги находятся за пределами интеллектуальных возможностей слуги Конрада. Всё, на что был способен Дингер, это ворчать и портить настроение своему маленькому хозяину.

Феррара давно собирался поговорить с Конрадом откровенно и теперь решил, что тянуть с этим дальше нет смысла.

— Ваша светлость, — сказал ювелир. Тревожное недоумение мелькнуло во взгляде Конрада. Мальчик успел забыть, когда в последний раз к нему обращались так. — Вспомните наш разговор перед отъездом в Австрию. Я обещал взять вас с собой в Вену, чтобы избавить от похитителя. Теперь вы в безопасности. Он думает, что мы согласились на его условия, и не ждёт вашего возвращения в Норденфельд. Человек, которого мы встретили сегодня, очевидно прибыл ко двору императора и мог бы оказать вам помощь. Найти его, полагаю, будет нетрудно…

— И вы решили, что я соглашусь на это?! — гневно воскликнул Конрад. Тёмное заброшенное кладбище и злобная фурия, сидящая в седле по-мужски, были накрепко связаны в его памяти с именем Адельбурга. — Нет, нет и нет! Я не желаю встречаться с ним ни в Вене, ни на том свете. Вы не знаете, о чём говорите, сударь! Я помню, как вы убеждали меня отправиться с вами в Голландию. Если бы я собирался вернуться в Норденфельд, то зачем бы столько времени изображал безродного голландского мальчишку?

— Я даю вашей светлости шанс ещё раз обдумать решение, принятое вами, возможно, сгоряча. Стоит ли отказываться от всего, что вы имеете, ради призрачной надежды получить большее?

— Стоит. Именно поэтому я еду с вами в Амстердам. Сударь, я понимаю, что вам не нужен такой спутник. Даже от моего слуги вам мало проку. Он только ворчит и всем недоволен. Если мне суждено стать владельцем Хелльштайна, то очень нескоро, и сейчас было бы глупо обещать, что я щедро отблагодарю вас за помощь. И всё-таки я не вернусь домой, потому что мне на роду написано бросить своего отца. Он этого заслужил.

Феррара не в первый раз заподозрил, что мальчик безумен. Впрочем, пан Мирослав дал за него столько, что ради таких денег можно было терпеть рядом с собой и сумасшедшего.

В последующие месяцы Феррара не возобновлял этот разговор, считая, что Конрад уже не передумает. Дингер, казалось, успокоился и примирился с сумасбродным решением маленького хозяина не возвращаться в Норденфельд. Своему слуге Конрад сказал то, чего не говорил ювелиру: "Я видел во сне ангела. Это была моя мать. Она велела мне ехать в Голландию". Дингер пожал плечами: "Хорошо, ваша светлость, значит, едем с господином Феррарой. Только потом, когда на старости лет будете нищенствовать, не проклинайте меня. Мне-то ваше безумство кажется не божьим промыслом, а дьявольским наваждением".

В середине весны установилась хорошая погода, и Феррара решил, что настала пора покинуть Вену. Наёмники, за зиму привыкшие к спокойной жизни, обленились и роптали, тем не менее, никто из них не выразил желания расстаться с хозяином. Дингер был хмур и целыми днями молчал. Только Конрад с нетерпением ждал отъезда. После встречи с Адельбургом Вена уже не казалась ему уютной и гостеприимной.

В конце апреля выехали. Феррара поделился с Конрадом своим замыслом навестить старого друга, живущего на берегу Женевского озера. Друг этот, по словам ювелира, был на редкость приятным человеком, наделённым поэтическим даром и поразительными способностями к точным наукам. Будь Конрад старше, в этом лестном отзыве он услышал бы что-то настораживающее.

Путешествовать весной было и легче, и приятнее, чем слякотной осенью. Маленькие городки, где останавливался кортеж, казались милыми и приветливыми.

В июне осталась позади граница Священной Римской Империи Германской Нации. Конрад равнодушно выслушал патетическую речь Феррары по этому поводу. "В жизни вашей светлости произошло величайшее событие, — заявил венецианец. — Большинство людей никогда не покидает мест, где они родились и выросли. Им неведомы чувства, которые охватывают странника, надолго, а возможно навсегда простившегося с родиной".

Конрад был далёк от того, чтобы рыдать, вспоминая замок Норденфельд, на границе между Тиролем, принадлежащим Священной Римской Империи, и Швейцарией, давно отделившейся от неё. В окружающем пейзаже не наблюдалось особой перемены. Та же пыльная дорога, те же деревья, те же аккуратные домики, поля и луга тянулись за окнами кареты. Та же немецкая речь слышалась в сёлах, через которые проезжал кортеж. Различия в диалектах были не особенно заметны для мальчика, выросшего в многоязычной Моравии. Даже в отряде Феррары говорили на четырёх языках: голландском, немецком, турецком и итальянском.

Но неуловимый, почти условный образ чужой страны день ото дня проступал яснее, резче. В одежде местных жителей, их говоре, обстановке домов появлялось всё больше чужого, незнакомого. Горы стали круче, мрачнее. Ровные, стройные сосны соседствовали с пышными елями в долинах, над которыми грозно высились ледяные пики.

В некоторых местах дорога становилась настолько узкой, что было слышно, как с шорохом катятся с отвесного склона в пропасть камни, вылетающие из-под колёс кареты. На особенно опасных участках Феррара приказывал форейтору остановиться, выводил Конрада из экипажа и сажал на Султана впереди Дингера, а сам шёл пешком, сопровождаемый слугами, которые несли его оружие и вещи. Форейтор и возница вели лошадей под уздцы.