«Лгун» на всех парусах стремительно бросился к месту битвы.

Прошло уже семь часов с начала боя. «Громобой» почти совершенно утратил боеспособность, но все-таки упорно защищал свою честь. Его сотоварищи старались его поддержать, для спасения адмирала жертвуя собою.

Такую попытку предпринял прежде всего граф Дюгэ, повернув смело оберштаг, он приблизился к «Громобою» и старался взять его на буксир. Г-н д’Амблимон, соревнуясь с графом, не замедлил сделать такой же маневр. Одну минуту казалось, что им обоим улыбнулась удача.

Корабли благополучно отбивались от англичан, расстреливая последние заряды для усиленной канонады. Но изрешеченные во время сражения снасти этих кораблей под дуновением вечернего ветра обломались, и все погибло. У них был сломан рангоут, они были совершенно искалечены и окружены врагами. Подчиняясь злополучному повелению судьбы, Дюгэ и д’Амблимон опустили свои флаги, дырявые, как кружево. Около «Громобоя» остался один «Неустрашимый».

Пользуясь последним шансом, Водрэйль тоже поставил стоймя рангоут, но «Громобой» являлся теперь не боевым кораблем, а скорее всего лишь беззащитным плашкоутом, где в общей куче лежал капитан и его подчиненные; командование им принял простой кадет, мальтийский кавалер Зюффрен; плача от ярости, он отказывался сдаться врагам.

Слепо подчиняясь долгу, маркиз де Водрэйль, не надеясь на успех, повернул на другой галс, как это уже сделали Дюгэ и д’Амблимон. Но к нему вдруг повернулась лицом крылатая фортуна: как раз в это время из темноты выскочил фрегат и стремительно бросился в битву.

Чрезвычайно серьезно и удивительно отчетливо заглушая канонаду, г-н Фьерсе отдавал приказания — спокойный, как на параде.

«Лгун» подхватил брошенные с «Неустрашимого» канаты и в неистовом вихре сосредоточенного против него орудийного огня передал их на «Громобой».

— Да здравствует король! — крикнул маркиз Эстандюэр. — Господин кавалер, вы спасли нашу честь!

Англичане изумленно убедились, что под прикрытием отважного до безумия фрегата — оба линейных корабля удалились с места битвы.

Продолжавшаяся с минуту канонада стихла. Приведенные в расстройство, англичане перестраивались и старались яснее увидеть происшедшее среди дыма, от которого сумерки стали еще темнее.

— Надо полагать, — сказал Фьерсе, — что я ранен. Жив ли еще хирург?

Хирурга не оказалось, но рулевые принесли фонари, и кавалер рассмотрел свои раны. Обе ноги были у него перебиты. Кровь ручьями текла из ран.

— Ну, что же, — сказал себе раненый. — В лечении уже почти нет надобности, и талисман этого Сен-Жермена бессилен против поранений чугуном или железом. В моем положении только и остается, что проглотить последние пилюли…

Он проглотил их, сумрачно улыбаясь, и бросил коробку в море.

Тем временем английские корабли перестроились для погони. Не обращая внимания на фрегат, они пустились за «Громобоем» и «Неустрашимым». По правде сказать, они были порядком потрепаны в сражении и большинство английских кораблей качалось по волнам по воле ветра, не испытывая большого желания продолжать бой. Только «Девоншир», являвшийся кораблем начальника английской эскадры, и «Ноттингэм», под командою сэра Филиппа Сомареца, преследовали корабль начальника французской эскадры Эстандюэра. Впрочем, бой теперь они вели не с этим кораблем, полуразрушенным и залитым кровью, не с «Громобоем», а с «Неустрашимым», который к тому же был связан с «Громобоем» канатом… И все же капитан «Неустрашимого» маркиз де Водрэйль продолжал этот бой, невзирая ни на корабельные, ни на людские потери. Так что «Девоншир», который действовал против него особенно энергично, забастовал, едва теперь справляясь со своими пробоинами в стороне. Однако другой английский корабль, «Ноттингэм», еще мало поврежденный, одерживал верх над «Неустрашимым». Гибель его казалась неизбежной. Тем не менее Водрэйль, убедившись в отваге «Лгуна», не отчаивался и всматривался в тыл…

Он правильно рассчитал: «Лгун» снова смело бросился в бой. Невероятно дерзкий и смелый кавалер направил фрегат между сражающимися кораблями и выпустил в английский шестидесятидвухпушечный корабль детский залп из своих тринадцати легких орудий. Безумная храбрость «Лгуна» привела в энтузиазм всех, сколько-нибудь боеспособных матросов «Неустрашимого». Однако фрегат против линейного корабля — все равно, что жалкий ребенок против коренастого солдата. Англичане быстро опомнились — и уже вскоре изрешеченный «Лгун» стал сдавать… Тем временем, под прикрытием своего хрупкого защитника, «Неустрашимый» несколько оправился, на нем снова зарядили пушки. Для успеха дела капитану «Неустрашимого» следовало стрелять через фрегат. Но в таком случае «Лгун» должен был бы принять на себя значительную долю ядер…

— Чрезвычайно жалко было бы, — вырвалось у этого доблестного капитана, — погубить Фьерсе, дважды жертвовавшего собой для нашего спасения.

Г-н Фьерсе догадался, что капитан находится в нерешительности. И он вспомнил, что проглотил три последние пилюли, так что те уже проникли в кровь его организма и, значит, он без всяких усилий вошел в ряд мучеников и полубогов.

…Бронзовые пушки «Неустрашимого» смотрели таинственно и обещающе!

И г-н Фьерсе закричал из последних сил:

— Маркиз де Водрэйль, чего же вы медлите, стреляйте через нас. И да здравствует король!

Дальше все разыгралось молниеносно: прогремел залп с «Неустрашимого», поражая одновременно «Ноттингэм» и «Лгуна». Снасти английского корабля были переломаны, три сотни трупов валялись на палубе.

…И так же, как некогда боги Олимпа завуалировали густыми облаками свое бегство, так и французские корабли под прикрытием ночи и орудийного дыма скрылись с места сражения.

«Лгун», разбитый орудийным огнем, медленно начал погружаться в воду. Англичанам удалось подобрать в море лишь кушетку с телом убитого. И они поняли, что только одного человека могли на этой кушетке вынести перед боем на палубу фрегата — его капитана. Сердце кавалера де Фьерсе было смято ядром. Преклоняясь перед доблестным врагом, лорд Хокэ, вице-адмирал Англии, отдал телу героя воинские почести и покрыл его флагом с «Лгуна». Не подозревая, конечно, что всю жизнь этот несравненный герой был жалким трусом.

Когда я озяб и проснулся, я все сейчас же понял… Мои часы показывали девять часов тридцать минут вечера. Значит, церковь уже заперта. Никто не заметил меня по окончании службы: я оказался в плену.

В плену! Я открыл рот, чтобы закричать, но сейчас же пожал плечами. К чему? Никто не услышит. Снаружи, наверное, все так же шел снег. Большая площадь пуста наверняка. Да и стены эти… Стены слишком толсты. Теперь придется ждать, когда откроют к заутрени…

Что за гнусная идея была у меня зайти сюда, чтобы избавиться от пронзительного ветра. В особенности гнусная идея — спрятаться в исповедальне: я заранее рисовал в своем воображении картины того, как благочестивые девы, краснея под густой вуалью, через решетку исповедуются в легких грехах своих. А сам тотчас заснул.

Да, в исповедальне все-таки довольно прохладно, надо поискать, где потеплее… Я стал пробираться к калориферу, натыкаясь на скамейки и стулья; было совершенно темно, только одна красная лампа, большая, как звезда, горела там, за таинственной отдаленной аркой… Царила полнейшая тишина, и каждый мой шаг отдавался от высокого купола странным, невероятно продолжительным эхом. Около скамьи церковного старосты оказался теплый и довольно уютный уголок. Я расстелил на трех скамеечках для молитвы мою меховую шубу и довольно удобно расположился на ночь.

Вокруг меня, словно на страже, стояла церковная утварь, аналои, дарохранительницы. И, несмотря на необычное место, я вдруг почувствовал себя благодушно и покойно. Ощущение моей полнейшей изолированности усилилось сознанием полнейшей безопасности. Внешний мир ушел вдаль. Да, в полудремоте он мне казался далеким и страшным, но эта страшная холодная даль была за этими громадными стенами, запертыми дверями, за этим приятным теплом. Мои глаза привыкли к темноте, и через старинные окна церкви я мог различить прозрачно-бледную снежную ночь на улице.