— До свиданія, господа!
Онъ привѣтливо кивнулъ намъ головой и вышелъ изъ класса.
Онъ относился къ намъ, какъ къ знакомымъ, и ушелъ отъ насъ какъ изъ гостей, не обратилъ вниманія на звонокъ и сказалъ при уходѣ: до свиданія. Эта незначащая фраза уже должна была имѣть значеніе для насъ, потому что другіе учителя при звукахъ колокольчика, не досказавъ послѣдней фразы до точки, хватали въ охапку свои книги и удирали изъ класса при шумѣ и говорѣ учениковъ, какъ удираютъ дежурные офицеры изъ арестантской, куда они были назначены для занятія караула. Въ этихъ отношеніяхъ есть что-то нечеловѣческое и, несмотря на то, они царствовали въ школѣ, и никому не казались противными.
— Какой онъ фигляръ! — сказалъ Воротницынъ.
— Отчасти есть тотъ грѣхъ, — отвѣчалъ Розенкампфъ. — И зачѣмъ онъ приплелъ это кадетское письмо, о которомъ я двадцать разъ слышалъ прежде?
— И можно ли разсказывать такіе глупѣйшіе анекдоты? Этого не сдѣлалъ бы даже Шпиценъ.
Воротницынъ пожалъ плечами.
— Не думаетъ ли онъ, въ самомъ дѣлѣ, что и мы не умѣемъ писать? — кричали школьники въ одномъ углу класса. — Надо будетъ постараться отличиться, чтобы ему носъ натянуть.
— Еще другомъ нашимъ хочетъ быть, а прямо дураками насъ называетъ, — волновались униженные и оскорбленные въ другомъ углу класса.
— Самъ-то, вѣрно, глупъ! Вотъ мы ему покажемъ, что мы не дураки, — шумѣли третьи.
— Экій живчикъ! — весело промолвилъ Калининъ и самодовольно передернулъ плечами.
— Калининъ воображаетъ, что онъ сказалъ великую истину, — шепнулъ мнѣ, смѣясь, Воротницынъ.
Но мнѣ показалось, что Калининъ ничего не воображалъ и просто, подобно другимъ школьникамъ, высказалъ то, что думалъ, что Носовичъ дѣйствительно не фигляръ, а живая и хорошая личность. Важнѣе всего было то, что онъ произвелъ на всѣхъ, кромѣ меня и Калинина, повидимому, дурное впечатлѣніе, и между тѣмъ всѣ были возбуждены и заботились о томъ, чтобы блеснуть передъ нимъ и натянуть ему носъ.
Пять или шесть уроковъ посвятилъ новый учитель на чтеніе избранныхъ статей, примѣшивая къ чтенію свои замѣчанія и довольно полно излагая намъ практическіе взгляды на жизнь. Когда послѣдняя статья была дочитана, тогда онъ обратился къ намъ съ просьбою написать статьи на темы. Темъ задалъ довольно много, главная была такая: описать какое-нибудь происшествіе и впечатлѣніе, произведенное имъ на автора статьи.
— Мнѣ хотѣлось бы прочитать вамъ еще нѣсколько произведеній, а именно: «Недоросля», отрывки изъ «Обыкновенной Исторіи», изъ «Бѣдныхъ людей» и изъ «Сочиненій доктора Крупова». На все это нужно много времени, а потому, кто желаетъ познакомиться съ этими статьями, тотъ можетъ оставаться по середамъ въ классѣ, послѣ уроковъ; я буду читать.
Желающимъ оказался весь классъ.
На слѣдующій урокъ мы подали Носовичу тетради со своими сочиненіями; онъ ихъ отобралъ и прочелъ лекцію изъ исторіи русской литературы. Это было введеніе, очень интересное и оживленное.
— Въ слѣдующій разъ я дамъ вамъ отчетъ о вашихъ статьяхъ, — сказалъ онъ, прощаясь съ учениками.
Мы ждали съ нетерпѣніемъ этого дня, и у каждаго вертѣлась въ головѣ мысль: что-то скажетъ мнѣ Носовичъ? Всѣ постарались отличиться — ну, и отличились!
IV
Одинъ изъ уроковъ Носовича
Нетерпѣливо-ожидаемый день насталъ. Носовичъ пришелъ въ классъ, его какъ-то странно подергивало; Хотя мы и плохо читали на лицахъ людей, но все же замѣтили, что учитель очень недоволенъ.
— Вы, господа, можетъ-быть, въ претензіи на меня, — началъ онъ говорить:- что я задалъ вамъ трудныя темы для статей, а самъ, пожалуй, и двухъ строкъ написать не умѣю. Чтобы разувѣрить васъ, я тоже написалъ сочиненіе на одну изъ темъ, заданныхъ мною.
Носовичъ вынулъ тетрадь, сшитую розовымъ шелкомъ, съ листочкомъ голубой протечной бумаги, прикрѣпленной облаткою къ ленточкѣ, какъ это дѣлали школьники, хвастая красотою своихъ тетрадей. — На оберткѣ курсивными буквами была выведена надпись: «сочиненіе Носовича 1848 года».
— Слушайте-съ. Я выбралъ самую легонькую тему; трудная мнѣ не подъ силу.
Осень.
Утро было чудесное. Солнце, какъ золотой шарикъ, катилось по небесамъ и улыбалось мнѣ въ окно, маня меня выйти въ садъ. Я взялъ, да и вышелъ. Кругомъ меня разговаривали деревья съ золотыми листьями, полныя спѣлыхъ апельсиновъ, персиковъ и сливъ. На землѣ красовались саженные арбузы, и около нихъ покачивалъ листьями салатъ, облитый уксусомъ и прованскимъ масломъ; тутъ же бѣгали жареные рябчики и бекасы, умильно заглядывая въ мой ротъ. Все приглашало меня утолить голодъ и вкусно позавтракать. Я сѣлъ на берегу голубенькой рѣчки, протекавшей между тысячами благовонныхъ цвѣтовъ, благоухавшихъ лучше, чѣмъ магазинъ Герке. Поймавъ одного изъ жареныхъ рябчиковъ и сорвавъ кочень приготовленнаго салата, я утолилъ голодъ и закусилъ персикомъ, свалившимся къ моимъ ногамъ. Тогда начала томить меня жажда; я наклонился къ рѣчкѣ, чтобы зачерпнуть рукою водицы; но, къ моему удовольствію, оттуда забилъ фонтанъ прямо мнѣ въ ротъ и напоилъ меня чистѣйшимъ шампанскимъ…
— Вмѣсто шампанскаго, господа, каждый можетъ вообразить вино по своему вкусу; сочиненіе отъ этого не измѣнится, — проговорилъ Носовичъ, и молча сталъ выгружать изъ портфеля наши тетради и положилъ въ него свою.
Мы не знали, что намъ дѣлать: смѣяться ли надъ сочиненіемъ Носовича, или счесть его продѣлку пошлостью и состроить обиженныя физіономіи. Разсержены были мы всѣ. Носовичъ не далъ намъ времени долго думать; его брови сдвинулись, глаза сощурились, и по губамъ пробѣжала язвительная улыбка.
— Что-съ, господа? — заговорилъ онъ скороговоркою:- хорошо мое сочиненіе? пошлость! плоскость! Но вѣдь это только шутка, а какъ назвать, напримѣръ, вотъ это самдѣлешнее сочиненіе?
Носовичъ быстро развернулъ одну изъ ученическихъ тетрадей, всталъ со своего стула и, стоя, началъ читать. Въ его голосѣ слышалась нервическая раздражительность.
Осень.
Сентябрьское солнце, какъ огненный шаръ, катилось по безоблачному горизонту; въ воздухѣ, полномъ аромата березъ, цвѣтовъ и поспѣвающихъ плодовъ, слышалось звонкое пѣніе птицъ. Повсюду летали онѣ, заботливо собирая кормъ. Крестьяне съ громкими пѣснями шли на веселыя работы; шумною толпой провожали ихъ хорошенькія дѣти въ красныхъ рубашонкахъ; они собирались насладиться послѣдними лѣтними удовольствіями, рвать цвѣты на лугахъ и шести вѣнки. Радость и жизнь разливались во всемъ и все ликовало, прославляя Творца, пославшаго теплую осень съ ея золотыми плодами. Около двѣнадцатаго часа, когда яркое и жгучее солнце…
— Тьфу! гадость какая! — крикнулъ Носовичъ, и тетрадь полетѣла подъ столъ. — Это вы изъ французской книжечки вычитали, quatre saisons передали, что ли? И гдѣ вы видѣли всѣ эти прелести? Веселыя полевыя работы! Подите, поработайте-съ, да тогда и говорите: веселыя! Ребятишки, и еще въ красненькихъ рубашонкахъ, точно шуты, бѣгутъ вѣнки плести! Да знаете ли вы, что эти чудные крестьянскіе ребятишки не такія сахарныя нѣженки, какъ вы, что они коровъ пасутъ, за свиньями смотрятъ, домъ сторожатъ; грудныхъ братьевъ качаютъ въ рабочую пору? Зачѣмъ вы лжете, сочиняете? развѣ я за тѣмъ задаю вамъ темы для статей, чтобы пріучить васъ ко лжи или дѣлать сочинителями? Ихъ и безъ васъ непочатой уголъ. Пишите мнѣ о томъ, что вы видите; покажите, какъ развились ваши понятія, какъ вы понимаете окружающую васъ жизнь, а не выдумывайте сказокъ про деревню, которой вы въ глаза не видали. О жителяхъ луны и я могу сказать только чушь и ложь; а потому о нихъ и не разсказываю. Видите вы лужу передъ своимъ окномъ и пишите: вотъ, молъ, весна наступила, и передъ моимъ окномъ лужа непроходимая стоитъ, потому что хорошихъ водосточныхъ трубъ нѣтъ и мостовая плоха, да и дворникъ не мететъ улицы, занятый другимъ дѣломъ. Да если бы и лужи не было, то все-таки идти на улицу не хочется, ибо въ воздухѣ теперь слышнѣе вонь отъ помойныхъ ямъ, давно не чищенныхъ… Пишите, пожалуй, о жареныхъ бекасахъ и рябчикахъ, только тогда, когда вы ихъ видѣли или ѣли, а то бумагу только попусту изводите и у меня время и здоровье уносите. Вотъ и сегодня прочелъ я поутру это сочиненіе объ осени, вижу: сладость неописанная, благораствореніе воздусей, ну, и пошелъ безъ калошъ, а теперь и насморкъ, и кашель привязались — пожалуй, и совсѣмъ слягу. Не бережете вы своего учителя!
