Мнѣ хотѣлось, вѣроятно, найти что-нибудь лучшее, но и остальныя знакомыя мнѣ принадлежности нашей комнаты, погруженныя въ полумракъ, были не казистѣе тѣхъ, которыя находились передъ моимъ носомъ. Сурово смотрѣли на меня изъ темныхъ угловъ и массивный шкапъ съ бронзовой отдѣлкой, и брюхастый комодъ, почти почернѣвшій, и стулья съ тяжелыми, потусклыми спинками и засиженными, клеенчатыми, твердыми, какъ дерево, подушками. Какъ фантастическій призракъ съ желтоватымъ лицомъ, отбрасывая по стѣнѣ длинную тѣнь, висѣли часы съ огромнымъ, разрисованнымъ передкомъ; тяжело опускались ихъ свинцовыя гири, и маятникъ отчетливо и твердо выбивалъ свое вѣчное «тикъ-такъ»: что, дескать, вы ни толкуйте, а время идетъ и идетъ своимъ чередомъ. Прочія стѣны по верхамъ были голы, кромѣ одной, гдѣ красовался портретъ какого-то господина. Господинъ держатъ въ рукѣ перо и словно наблюдалъ за тѣмъ, что дѣлалось у насъ… У бѣдняковъ, самыхъ непрактичныхъ людей въ мірѣ, почти всегда есть какая-нибудь завѣтная вещь, какой-нибудь чубукъ въ бисерномъ чехлѣ, обкуренный неизвѣстно куда заброшеннымъ другомъ, какая-нибудь дрянная, немного вольнаго содержанія картинка, воспоминаніе проказъ молодости, обдѣланная въ голубую съ золотымъ бордюромъ рамку, замасленная и зачитанная книга, или что-нибудь тому подобное, обыкновенно ни на что негодное, не имѣющее никакой цѣны въ глазахъ постороннихъ людей и потому остающееся у владѣльца даже тогда, когда онъ, освобожденный отъ прочей поклажи услужливыми кредиторами, отправляется на казенные хлѣбы въ долговое отдѣленіе. У богачей нѣтъ подобныхъ вещей: у нихъ есть золото. На него купили они сотни друзей, равно имъ надоѣвшихъ и постылыхъ, и уже, конечно, не можетъ радовать ихъ чубукъ, обкуренный однимъ изъ этихъ прихлебателей. За то же золото насмотрѣлись они до тошноты на самыя отвратительныя скоромныя картины, даже видѣли въ натурѣ изображенныя на нихъ сцены. Не дорожатъ они какой-нибудь однажды прочитанной умной книгой, потому что у нихъ есть средства и время купить и прочесть новыя кннги, столь же умныя и столь же ненужныя для нихъ, какъ и старая. Богачъ не понимаетъ привязанности бѣдняка къ вещи, какъ къ другу, — бѣднякъ не постигаетъ пресыщенія и мертвящей апатіи богача. Такою любимою вещью-другомъ былъ для моего отца упомянутый портретъ. Отецъ сдѣлалъ къ нему прекрасную рамку, единственный красивый предметъ въ нашемъ жилищѣ, и, при переѣздахъ на новыя квартиры, заботливо пріискивалъ мѣсто для своего любимца. Въ этихъ случаяхъ происходилъ между моими родителями слѣдующій, памятный мнѣ разговоръ.

— Гдѣ ты думаешь, Вася, повѣсить портретъ своего Крылова? — спрашивала матушка.

— Я думаю, не на этой ли стѣнѣ повѣсить? — говорилъ отецъ и прикладывалъ портретъ къ избранному мѣсту. — Посмотри, Соня, хорошо ли будетъ такъ?

— Не мѣшало бы пониже спустить

— Вотъ сюда?

Отецъ опускалъ портретъ пониже.

— Да, вотъ теперь какъ разъ, хорошо.

Семейный совѣтъ кончатся, важный вопросъ получалъ окончательное рѣшеніе, — гвоздь вбивался въ стѣну, и портретъ вѣшался. Нѣсколько минутъ отецъ любовался. «Дѣйствительно хорошо», думалось отцу.

Знакомые предметы, знакомыя рѣчи! На вашъ счетъ высказалось столько остротъ и насмѣшекъ, что, наконецъ, бѣдные, простые люди сами стали стыдиться васъ, хотя именно въ васъ-то и таятся единственные источники отрады и поэзіи ихъ простой, незатѣйливо сложившейся жизни.

Я кончилъ обозрѣніе нашей комнаты. Оно продолжалось на дѣлѣ не такъ долго, какъ вышло на бумагѣ, но я нарочно распространялся, потому что эта обстановка имѣла большое вліяніе на мой дѣтскій характеръ. Веселѣе мнѣ не стало, игрушки не нашлось. Въ нашей квартирѣ въ теченіе недѣли визжала отцовская пила, свистѣли рубанки, стучалъ молотокъ, раздавался веселый голосъ моей матери, и часто звучали разговоры нѣсколькихъ дѣвушекъ, занятыхъ шитьемъ женскихъ нарядовъ, слышалось броженіе трудовой, честной и здоровой жизни. Въ описываемый же субботній вечеръ всевозможныя будничныя работы привелись къ концу, и въ домѣ царствовала тишина. Дѣвушки ушли къ своимъ роднымъ, моя семья спѣшила насладиться заслуженнымъ отдыхомъ. Хорошая эта была тишина! Но не могъ же наслаждаться ею двухлѣтній ребенокъ. Дѣти — годовыя или пятидесятилѣтнія, — это все равно, — любятъ, чтобы ими занимались; если ихъ, видимо, не замѣчаютъ, они начинаютъ скучать и капризничать. Передо мною никто не хлопалъ въ ладоши, не картавилъ: «агу, Сясенька!» и не выдѣлывалъ тѣхъ животики-надрывающихъ штукъ, которыя предназначаются старыми дѣтьми для развлеченія малыхъ дѣтей: я скучалъ. Разныя гримасы выражали мое нетерпѣніе, но ихъ не замѣчали! За гримасами непремѣнно послѣдовали бы слезы и крики: «мама, цаю!» если бы мои глаза не остановились на предметѣ, такъ ярко озарявшемъ картину непривѣтной жизни. Блестящее, вспыхивающее пламя раздвоившейся свѣтильни сальной свѣчи овладѣло моимъ вниманіемъ. Наслаждаясь созерцаніемъ мерцающаго огонька, я, вѣроятно, разсудилъ, какое выгодное мѣсто займетъ эта свѣтлая игрушка посреди моихъ обглоданныхъ и увѣчныхъ солдатиковъ, давнымъ-давно побѣжденныхъ мною.

«А ну-ка, возьми меня, — подмигивала игрушка, — поиграй!» Я сталъ протягивать къ ней коротенькія ручонки. Никто, кромѣ отца, хотя онъ и читалъ, не замѣтилъ моихъ движеній, и добрый отецъ поспѣшилъ исполнить желаніе любимаго сына: онъ подвинулъ ко мнѣ свѣчу. Я быстро хватилъ огонь, и въ то же мгновеніе комната огласилась криками, полились долго подступавшія къ глазамъ слезы, благо представился подходящій случай поплакать. Тутъ-то и началась комедія, совершенно непонятная мнѣ и только потому не вызвавшая моего смѣха. Разсказы о всѣхъ ея подробностяхъ и о множествѣ другихъ случаевъ изъ моей дѣтской жизни я слышалъ-по нѣскольку разъ отъ родителей и могу ихъ передать вѣрно до мельчайшихъ подробностей.

— Что ты сдѣлалъ, Вася! — упрекнула матушка отца, подбѣгая ко мнѣ и осматривая мою, выпачканную саломъ, но почти не обожженную руку.

— Далъ попробовать Сашѣ, какъ жжется огонь, — хладнокровно отвѣтилъ отецъ, потомъ поправилъ свѣтильню и поспѣшилъ, приняться за прерванное чтеніе, какъ будто тутъ-то и было самое занимательное мѣсто въ романѣ.

— А-ахъ, варваръ, злодѣй! — закричала бабушка, путь не падая въ обморокъ, и вышла изъ себя отъ негодованія. — Нарочно подвинуть свѣчу: къ двухлѣтнему сыну, чтобы онъ сгорѣлъ, уродомъ сдѣлался!

— Сгорѣть-то я ему не далъ бы, — съ улыбкою отвѣчалъ варваръ:- а безъ этого урока, можетъ-быть, онъ и сдѣлался бы уродомъ.

— Это что за новости? Сдѣлался бы уродомъ безъ вашего глупѣйшаго урока? (Бабушка въ сердцахъ всѣмъ говорила: вы дуракъ, а не: ты дуракъ). Отчего же, скажите пожалуйста, другія дѣти не дѣлаются уродами? Будьте столь добры, Василій Александровичъ, объясните!

Бабушка разводила пальцами, словно въ нихъ подергивало каждую жилку.

— Не дѣлаются, потому что- Богъ милуетъ, или няньки берегутъ; у насъ же нянекъ нѣтъ, а на Бога надѣйся, да и самъ не плошай, говоритъ пословица, — серьезнымъ голосомъ объяснилъ отецъ.

Онъ былъ терпѣливый человѣкъ.

— Мужицкая пословица, какъ и всѣ пословицы! У васъ чувствъ родительскихъ нѣтъ, для васъ сынъ все равно, что муха: налетѣла на-огонь, сожгла крылья — туда и дорога! А теперь у ребенка рука-то разболится, и что еще съ ней будетъ — Богъ знаетъ. Pauvre enfant!

Отецъ упорно читалъ, но обвиненія и допросы не кончились.

— Опять борьба! — сказалъ звучный мужской голосъ.

Въ комнатѣ уже съ минуту стоялъ матушкинъ братъ, красивый и стройный господинъ, совершенно неопредѣленныхъ лѣтъ, не то юноша, не то тридцатилѣтній мужчина. Дядя, повидимому, любовался семейной сценой и выжидалъ удобной минуты для своей фразы.

— Какая борьба! Я подвинулъ къ сыну свѣчу, а матушка отъ этого вспыхнула, — сострилъ отецъ, закрывая книгу и пожимая нѣжную дядюшкину руку.

— Il est fou, cher Pierre, — загорячилась бабушка и принялась на французскомъ языкѣ съ величайшими подробностями дѣлать изъ мухи слона. — Вразуми хоть ты его, — заключила она свой разсказъ.