— Здоровъ ли ты, мой другъ? — спросила бабушка.

— Здоровъ, что мнѣ дѣлается? Прыгаю, да попѣваю пѣсни! — ироническимъ тономъ промолвилъ онѣ, швырнувъ на диванъ свою шляпу. — Впрочемъ, было бы лучше, если бы я былъ не здоровъ, а лежалъ бы въ могилѣ.

— Что съ тобой, Пьеръ?

— То, что навязанная вами жена дѣлаетъ мою жизнь невыносимою. Я спеленатъ, меня водятъ на помочахъ. Я хочу жить, а меня заставляютъ прозябать; мнѣ нужны деньги, мнѣ ихъ не даютъ. Я хочу ѣхать на балъ, меня везутъ въ театръ. Такъ жить я не могу, а къ другой жизни теперь нѣтъ выхода.

— Ахъ, Пьеръ, Пьеръ! — качая головой замѣтила бабушка — Жили же вы прежде хорошо, отчего же вамъ вдругъ тѣсно стало?

— Жили бы и теперь попрежнему, если бы я не женился. Теперь я весь въ ея рукахъ. Я сдѣлался ея пажемъ, лакеемъ, крѣпостнымъ холопомъ — и это все по вашей милости. Радуйтесь теперь на меня! Теперь у меня нѣтъ ни надеждъ, ни желаній, ничего, что поддерживало меня въ жизни. Теперь я нищій и нравственно, и матеріально. Вы отняли у меня все, послѣднюю рубашку, послѣднюю суму. Что же вы мнѣ дадите взамѣнъ всего взятаго? Придумайте! Раскиньте своимъ умомъ, посовѣтуйтесь со своею хваленою честностью и материнскою гордостью, о которыхъ вы мнѣ такъ много кричали, заставляя меня жениться! Что сдѣлали вы со своимъ умомъ, гордостью и честностью? Осчастливили себя или дѣтей? Надѣлали великихъ дѣлъ? стяжали благодарность ближнихъ — что ли? Да говорите же! — ломался дядя передъ полумертвою матерью, незамѣтно для себя самого переходя изъ жалобно-элегическаго тона въ бурный.

Онъ не былъ ни пьянъ, ни помѣшанъ, но въ его поступкѣ были признаки и опьянѣнія, и помѣшательства.

— Говорите же? — повторялъ онъ.

— Возьми свою шляпу и ступай вонъ, — тихо, но строго проговорила бабушка.

— Что-о-о?! — взбѣсился дядя и вскочилъ съ мѣста.

Бабушка протянула руку къ колокольчику; рука тряслась.

— Я позову людей.

— Такъ знайте же, что не вы меня, а я васъ имѣю право проклинать и проклинаю! — крикнулъ онъ, выбѣгая изъ комнаты.

Она тихо опустила на грудь сѣдую голову и впала въ забытье…

На слѣдующій день насъ извѣстили о ея болѣзни. Блѣдная, какъ мертвецъ, лежала она на постели, безъ стоновъ, безъ жалобъ, и съ нѣмою покорностью ждала смерти. Смерть приближалась быстро. Въ началѣ іюня больную причащали и соборовали. Наша семья собралась у нея. Дали знать дядѣ.

— Схорони ты меня, Вася, — говорила она моему отцу:- схорони на свои честныя, трудовыя деньги.

— Богъ дастъ, еще выздоровѣете, матушка! — промолвилъ отецъ, стараясь придать своему голосу веселый тонъ. — Покатимъ въ Москву и заживемъ тамъ припѣваючи.

— Нѣтъ, Вася, не выздоровѣть мнѣ, и не надо мнѣ выздоравливать… Лишняя я на свѣтѣ… Всегда я была лишняя, — промолвила старуха прерывающимся голосомъ. — Вѣдь вотъ теперь я все вспомнила: и дѣтство, и молодость, и замужество… Нѣтъ, Вася, не надо мнѣ выздоравливать…

Отецъ, молча и нахмуривъ брови, держалъ ея руку, но его рука дрожала.

— Славный твой отецъ, отмѣнно хорошій отецъ! — шептала въ полузабытьѣ больная, вѣроятно, полагая, что держитъ мою руку. — Ты здѣсь, Саша? — спросила она спустя нѣсколько времени.

— Здѣсь, бабушка.

— То-то же; не уходи! Побудь здѣсь, я при тебѣ хочу умереть… Закрой мнѣ глаза… Первый покойникъ!

Матушка тихо плакала въ сторонѣ, но бабушка услыхала.

— Не плачь! О чемъ плакать? Ты счастлива, не умрешь безъ сына… Онъ обожаетъ тебя…

Бабушка мучилась, ожидая дядю. Она его любила попрежнему, страстно, безгранично. Черезъ нѣсколько минуть онъ пріѣхалъ и бросился къ ея кровати.

— А-а! на кончикѣ засталъ! — сказала она, и что-то въ родѣ улыбки пробѣжало по ея помертвѣлымъ губамъ.

Она опять впала въ забытье.

— Матушка! простите меня!

— Да, да, — бормотала старушка, не открывая глазъ.

— Простите, все мнѣ простите! — повторялъ дядя.

Въ его голосѣ была и искренность, и мольба, и горечь; изъ глазъ одна за другою закапали слезы. Передъ нами уже стоялъ не комедіантъ, а человѣкъ, внезапно потрясенный сознаніемъ своихъ ошибокъ и боящійся, что смерть похитить оскорбленную имъ душу, не давъ времени виновному услышать слово прощенья. Онъ былъ истинно жалокъ въ это время.

— Простите!

— Да, да, хорошо, — говорила бабушка, и вдругъ какъ будто ожила, воскресла, схватила руками голову дяди и прижала его къ своимъ губамъ. — Голубчикъ! миленькій! сокровище мое! Петенька! — заговорила она, осыпая его поцѣлуями. — Поцѣлуй меня, родной мой, первый мой! Дай мнѣ тебя благословить.

Едва владѣя рукою, она перекрестила дядю и въ совершенномъ изнеможеніи опустилась на подушки.

Прошло полчаса. Бабушка была спокойна и молчала. Въ комнатѣ царствовала торжественная тишина.

— Не забудь, Вася, о чемъ я тебя просила, — промолвила больная и притянула руку моего отца къ своимъ губамъ.

Когда отецъ отнялъ отъ ея губъ свою руку, онѣ были уже неподвижны: вмѣсто бабушки лежалъ на постели холодный трупъ съ широко-открытыми глазами. Въ лицѣ выражалось недоумѣніе, это вѣчное выраженіе людского лица въ минуту смерти.

Отецъ съ минуту посидѣлъ у ея кровати и вглядывался въ ея лицо.

— Успокоилась! — проговорилъ онъ, вставая, и, тряхнувъ головой, пошелъ въ другую комнату.

Начались похоронныя хлопоты, монотонное чтеніе читальщика, панихиды, запахъ ладана и воску, тихій плачъ матушки и обмороки дядюшки и тетки, хожденіе праздныхъ зѣвакъ по комнатѣ, разсматриванье одежды покойницы и гробовыхъ украшеній, разспросы о цѣнѣ гроба, объ имуществѣ усопшей, о ея характерѣ и жизни, посѣщеніе важныхъ баръ и равнодушныя, почти оскорбительныя слова, обращенныя ими къ матушкѣ: „о чемъ плакать, надо благодарить Бога, что ока умерла“. Кто-то изъ нихъ спросилъ отца:

— Можетъ-быть, вы нуждаетесь въ деньгахъ?

— Если бы нуждался, то не хоронилъ бы, — отвѣчалъ онъ.

— Невѣжа! — почти громко говорили они между собою.

Послѣ потянулась погребальная процессія, множество хладнокровныхъ лицъ, множество щегольскихъ каретъ; кончилось послѣднее отпѣванье, стукъ земли о крышку гроба и разъѣздъ… Разъѣздъ послѣ чего? — Послѣ длинной комедіи, послѣ надрывающей сердце драмы, или просто послѣ никого не тронувшаго, никому не понятнаго зрѣлища?

Не весело, господа, умирать такою смертью! Какое страшное чувство пустоты и безцѣльности жизни оставляетъ она въ душѣ присутствующихъ. Смотришь на покойника, вспоминаешь всю его жизнь, размышляешь, жилъ ли онъ для себя или для ближнихъ, ищешь оставленныхъ имъ дѣлъ, дорываешься, не застала ли его смерть за недоконченнымъ планомъ новаго творенія, не высказалъ ли онъ міру новой великой истины, не пролилъ ли куда-нибудь капли свѣта! Ничего нѣтъ! Все пусто, все безцѣльно. Вмѣстѣ съ трупомъ отжившаго человѣка зарывается въ могилу воспоминаніе о немъ. Молчаливо расходятся отъ свѣжей насыпи близкіе люди, что-то въ родѣ паническаго страха охватываетъ ихъ души: они боятся умереть такъ же, какъ онъ; уже не одну такую смерть видѣли они на своемъ вѣку, и бросаетъ ихъ въ дрожь полное ѣдкой ироніи язвительное слово русскаго юмориста: „славно умираютъ русскіе люди!“

А какъ живутъ?..

Смерть бабушки произвела и на меня такое же горькое впечатлѣніе. Я долго ходилъ въ раздумьѣ по нашей квартирѣ, на глазахъ навертывались жгучія слезы, голова невольно клонилась на грудь. Передо мной проносилась наша русская жизнь… Но вотъ грустныя думы, мало-по-малу, стали разлетаться, чувство глубокой вѣры въ собственныя силы охватило душу, бодрый и гордый умъ проснулся, поднялась моя голова, подошелъ я къ открытому окну и, привѣтно улыбаясь Божьему дню и свѣтлому солнцу, промолвилъ: нѣтъ, наше поколѣнье не исчезнетъ такъ безслѣдно съ земли!..

11 іюня. Въ знакомой читателю школьной залѣ, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же залѣ, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мнѣ снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье; поднялся я, и настала пора съ той же каѳедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послѣднюю школьную рѣчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себѣ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство; но я не имѣю привычки маскировать свои чувства; я краснѣлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рѣчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мнѣ залу и увидалъ толпу, безъ цѣли собравшуюся сюда, тогда во мнѣ вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лѣтъ терзать ея дѣтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рѣчь заносчива и смѣла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жалѣлъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убѣжденій, неумѣющую устраивать свои дѣла; опять видѣлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.