— Что же дѣлать?

Мы пріуныли.

— Утвердить дѣло покрѣпче, чтобы оно просуществовало хоть годъ еще; авось въ это время лягушки уберутся подальше и на ихъ мѣста явятся люди. Скверное теперь время, а надѣяться все-таки нужно…

— Но какъ же утвердить? — спросили мы.

— Тутъ нужны чортовы гвозди, — промычалъ Калининъ.

— Великую истину сказали, именно чортовы гвозди нужны, — улыбнулся Носовичъ. — Объ этомъ-то я и хочу поговорить съ вами. Надо сдѣлать дѣло по возможности публичнымъ, заинтересовать родителей и поставить директора и учителей въ такое положеніе, что они волей или неволей будутъ стоять за ваше учрежденіе. Попечители о немъ не знаютъ, а ихъ-то и надо посвятить въ тайну. Теперь представляется удобный случай. Вамъ, Рудый, выпадаетъ завидная роль сказать на публичномъ актѣ прощальный спичъ ученикамъ. Отличитесь!

— Я васъ, кажется, понимаю, Николай Павловичъ, — отвѣчалъ я. — Мнѣ придется изложить важность нашего дѣла, похвастать собственными успѣхами и заслугою передъ публикою?

— Да, почти что такъ; но что дѣлать, батюшка, хвастайте! Пожалуй, чтобы не покраснѣть, взведите небылицу на учителей, припишите имъ иниціативу дѣла. Поставьте на ходули слабеху-директора, главнѣе всего заботьтесь и о томъ, чтобы выставить успѣхи маленькихъ учениковъ. Да маслица, маслица не жалѣйте!

— А пропуститъ ли эту рѣчь школьная цензура? — спросилъ я.

— Пропуститъ. Цензоромъ-то буду я, потомъ директоръ прочтетъ рѣчь; онъ тоже будетъ вамъ благодаренъ. Надо же хоть на годъ или на два облегчить занятія ребятишекъ, а то срамъ, что за личности выходятъ изъ нашихъ школъ!

Читателю можетъ показаться, что мы хлопотали и волновались изъ-за пустяковъ, онъ самъ принимается только за великіе подвиги, которые, впрочемъ, почему-то никогда не удаются. Но, во-первыхъ, въ дѣлѣ воспитанія не бываетъ пустяковъ, а, во-вторыхъ, въ томъ кругу, гдѣ мы дѣйствовали, наше дѣло имѣло особенное значеніе. Припомните мое описаніе школьной жизни и характеристики учителей. Къ какому заключенію могли они привести? Каждый учитель видѣлъ въ себѣ только начальника, и ни одинъ, кромѣ Носовича, не сознавалъ, что онъ долженъ быть отцомъ, братомъ и другомъ ребенка, что ни тѣни боязни не должно быть въ ученикѣ при столкновеніи съ наставникомъ, что безъ того никогда не будетъ на свѣтѣ честныхъ, прямодушныхъ и смѣлыхъ людей. И точно: въ школѣ воспитанники дѣлались одни пустыми курточниками-франтами, другіе лукавыми пронырами, третьи — трепещущими холопами. Всего этого не понимали и не хотѣли понимать учителя. Служили они для полученья жалованья и для господствованія, обязанности своей не любили. Они били, ругали дѣтей, придирались къ нимъ, поддразнивали ихъ и въ стѣнахъ училища постоянная велась ожесточенная война начальника съ подчиненными, и въ то же время слышалась проповѣдь о покорности. Война — ненормальное и отвратительное явленіе; но какъ же жить въ мирѣ съ тѣми людьми, которые не любятъ и стараются притѣснить насъ? Лучшіе изъ наставниковъ были Мейеры, слабосильные мечтатели; они позволяли побить, притѣснить ребенка и потомъ брали на себя обязанность утирать его слезы и поручать его Божьей защитѣ. Это было очень чувствительно, но совершенно не питательно. Когда, развитые Носовичемъ, мы стали заниматься съ маленькими дѣтьми, тогда мало-по-малу они стали выходить изъ-подъ палокъ учителей и начали смѣлѣе и спокойнѣе смотрѣть въ наставничьи глаза. Наше вліяніе замѣтно отразилось на дѣтской нравственности, негодяевъ становилось меньше; уменьшилось даже число тѣхъ мелкихъ школьныхъ продѣлокъ, которыя знакомы всѣмъ нашимъ древнимъ и новымъ преподавателямъ; дѣти перестали втыкать булавки въ стулья учителей, перестали подламывать ножки этихъ стульевъ. Значитъ, даже ненависть уменьшилась. Мы это понимали; и радовала насъ и любовь къ намъ мальчугановъ, и та мысль, что изъ нихъ выйдутъ честные люди, съ которыми, можетъ-быть, придется намъ же столкнуться на пути жизни. Конечно, если бы дѣло кончилось, просуществовавъ два года, то скоро не осталось бы и слѣдовъ отъ него. Какъ же было не волноваться, не хлопотать?.. Дѣлайте, читатель, подобныя мелочи въ той сферѣ, гдѣ вы поставлены судьбой, и повѣрьте, что тогда васъ никто не упрекнетъ за пустоту и дармоѣдство. Теперь же, со всѣми вашими поползновеніями къ великимъ подвигамъ, вы часто слышите этотъ справедливый упрекъ. Общество не любитъ великихъ подвиговъ, если они не удаются.

Въ то время, когда мы предавались свѣтлымъ молодымъ надеждамъ, моя бабушка томилась въ одиночествѣ, измученная, больная, слушающая отъ скуки болтовню двухъ старыхъ служанокъ, едва понимая смыслъ ихъ рѣчей и дремля въ вольтеровскомъ креслѣ. Каждый разъ, посѣтивъ ее, мы убѣждались, что ей не долго остается жить и страдать, и не имѣли ни силъ, ни возможности помочь ея горю. Съ мучительной тоской глядѣлъ я на эту женщину, опустившуюся въ кресла и перебирающую отъ нечего дѣлать ихъ бахромки. Напротивъ нея висѣлъ портретъ красавицы съ жемчужной повязкою на головѣ, въ окно били горячіе и сверкающіе лучи весенняго солнца, весело озаряя печальную картину постепеннаго умиранія. И этотъ портретъ, и эти лучи солнца казались теперь какою-то насмѣшкой надъ старухой. «Та ли это, гордая царица, — спрашивалъ я себя, глядя на бабушку:- которую я такъ горячо любилъ въ дѣтствѣ? Та ли эта восторженная Шахеразада, увлекавшая мое дѣтство разсказами? Куда дѣвались ея гордыя рѣчи, ея важная осанка, ея нарядныя шелковыя платья, забавлявшія меня когда-то своимъ шелестомъ? Износилось ея лицо, какъ износился ея бархатный салопъ, давно висящій безъ употребленія и поѣдаемый молью, скоро и она сдѣлается добычею червей. Прерывистъ и глухъ ея голосъ, какъ будто онъ звучитъ съ того свѣта, и съ каждымъ днемъ все чаще и чаще срываются съ ея языка слова: „смерть и могила“. Это живая покойница, и страшнѣе, всего то, что она сама сознаетъ это яснѣе всѣхъ. Не дай Богъ дожить до такого состоянія. Ни отрадныхъ воспоминаній, ни надеждъ нѣтъ, и есть только одно горькое сознаніе своей ненужности въ мірѣ.

Планъ переѣзда въ Москву подалъ намъ слабую надежду поднять бабушку: мы считали ее не настолько больною, сколько убитою горемъ. Мы поспѣшили объявить нашъ планъ и пригласили ее переѣхать вмѣстѣ съ нами изъ Петербурга. Она обрадовалась.

— Здоровье-то мое плохо, жаль мнѣ и Пьера оставить. Теперь хоть изрѣдка онъ заѣзжаетъ ко мнѣ, я хоть посмотрю на него, — говорила старушка.

— Поѣзжайте съ нами хоть на время, отдохнете тамъ и поправитесь; тогда можно будетъ съѣздить въ Петербургъ, повидаться съ Пьеромъ, — говорили мы ей.

Матушка боялась оставить ее одну и вѣрила доктору, говорившему, что бабушка при покойной жизни можетъ прожить еще долго.

— Поѣду, Соня, поѣду. Авось, вы меня успокоите на старости лѣтъ. Я и теперь жила бы съ вами, да Пьеръ не станетъ ѣздить. Онъ нынче все такой сердитый… И за что это сердится, — ума не приложу!..

Мысль о переѣздѣ въ Москву, о житьѣ въ нашемъ любящемъ семействѣ начала ее тѣшить; даже стали роиться въ ея головѣ разныя дѣтскія мечты о томъ, какъ она поправится совсѣмъ, станетъ бодрою и вдругъ опять пріѣдетъ въ Петербургъ на свиданье съ Пьеромъ, какъ онъ обрадуется ея пріѣзду… Въ ея квартиркѣ съ этой поры только и шли рѣчи про Москву.

— Не забыть бы намъ чего-нибудь здѣсь?.. Надо будетъ сундучокъ пріискать для платья. Да стирку-то кончайте поскорѣе, чтобы все чистое было… — говорила старушка своимъ служанкамъ, рылась въ комодѣ, перебирала свои вещи и волновалась, не находя какого-нибудь чепца.

— Хорошо, что спохватилась сама, — толковала она:- а то такъ бы и поѣхала въ Москву безъ чепца!

До отъѣзда оставался цѣлый мѣсяцъ. Но вѣчно глумившаяся надъ ней судьба посмѣялась и теперь надъ ея планами.

Однажды, когда сидѣла старушка со своими обычными грёзами и старалась казаться бодрою, въ ней неожиданно пріѣхалъ Пьеръ. Она его не видала полторы недѣля и обрадовалась его пріѣзду; только онъ былъ хмурымъ, какъ осенній вечеръ. Ему плохо жилось и не на комъ было выместить горя. Онъ вздумалъ сдѣлать опытъ надъ матерью, разыграть передъ нею одну изъ старыхъ драматическихъ сценъ.