— Ну что, школа понравилась тебѣ? — спросила матушка, когда я возвратился изъ училища.

— Да, хорошо, — отвѣчалъ я, не сознавая, что было хорошаго въ школѣ, я только помышляя объ обѣдѣ.

— Не поколотили тебя? — спросилъ съ улыбкой отецъ.

— Нѣтъ, не поколотили.

— Всегда глупости выдумаетъ! Кто же смѣетъ его поколоть и за что?

Предоставляю угадать читателю, кто произнесъ эту фразу.

— Такъ, здорово живешь! Новичковъ вездѣ колотятъ, — отвѣчалъ отецъ.

— Гдѣ-нибудь въ мужицкой школѣ, у бурсаковъ, а не въ иностранномъ училищѣ.

— И тутъ, бабушка, есть мужики, — поспѣшилъ я вмѣшаться въ разговоръ:- подлѣ меня сидитъ Онуфріевъ, такъ отъ его головы коровьимъ масломъ воняетъ.

— Господи! Куда же ты попалъ? Туда, значитъ, всякую дрянь принимаютъ? — ужаснулась бабушка.

— Полноте, матушка! Не все ли равно дѣти, чьи бы они ни были? Вы же сами сердились, что Сашу не приняли въ гимназію; что же стали бы мы дѣлать, если бы его и сюда не приняли?

— Я не о Сашѣ говорю, а вотъ о томъ, отъ котораго коровьимъ масломъ воняетъ; вѣдь это значитъ, онъ-таки совсѣмъ мужикъ.

— Ну, и Саша не лучше.

— Саша не лучше? Саша? Вы помѣшались въ умѣ, Василій Александрычъ! Сына своего въ грошъ не ставятъ, съ мужиками равняютъ, съ сиволапыми, — ну, люди! — заговорила бабушка.

Я долго слышалъ ея восклицанія, сидя за перегородкой и уничтожая обѣдъ. Я ѣлъ, какъ десять мужиковъ не могутъ ѣсть, не проголодавшись.

Первый день, проведенный мною въ новой школѣ — гниломъ болотѣ, не пробудилъ во мнѣ никакихъ ясныхъ ощущеній, мнѣ было ни весело, ни скучно: я сознавалъ только одно, что этотъ день пролетѣлъ стрѣлою. Такъ пролетѣло еще нѣсколько дней, недѣль, и, мало-по-малу, въ моемъ умѣ сложились слѣдующія мысли: учителя большею частью злы и любятъ наказывать, это я видѣлъ самъ и другіе ученики подтверждали то же; значитъ, надо прилежнѣе учиться, чтобы избѣжать наказанія. Лѣнтяи страдаютъ болѣе всѣхъ отъ учителей и отъ учениковъ. Ученики притѣсняютъ ихъ не потому, что не любятъ лѣнтяевъ, но потому, что на бѣднаго Макара всѣ шишки валятся; и дѣти, и большіе рады притѣснять и поглубже втоптать въ грязь тѣхъ, кто и безъ того давнымъ-давно по уши въ грязи и не можетъ изъ нея выкарабкаться. Эта мысль не моя: ее я слышалъ отъ отца и вполнѣ согласился съ нею, вглядываясь въ школьный міръ; значитъ, надо прилежнѣе учиться. Я никакъ не соглашался въ душѣ съ мыслью отца, что я и Онуфріевъ одно и то же. Я былъ такой чистенькій, миленькій мальчикъ, я стыдился, если на моемъ сапогѣ или на курточкѣ появлялась дырка, или, что еще хуже, заплатка; на Онуфріевѣ же надѣтъ не то сюртучокъ, не то поддевка, платье это, должно быть, сшито изъ отцовскаго, ибо на немъ видны слѣды старыхъ швовъ. Мнѣ бабушка пророчила, что я буду генераломъ, а Онуфріевъ генераломъ не будетъ, его отецъ лабазникъ. Между тѣмъ мнѣ приходилось сидѣть ниже Онуфріева, иногда даже слушать его приказанія. Чтобы пересѣсть на другое мѣсто, выше его, нужно было прилежнѣе учиться. Вотъ тѣ доводы, которыми я доказалъ себѣ необходимость ученія и прилежанія.

Вамъ они нравятся, читатель? Нѣтъ? Но другихъ школа не вырабатываетъ. И вы, гдѣ бы вы ни воспитывались, руководствовались тѣми же соображеніями, учились изъ страха передъ наказаніями, изъ нежеланія подвергаться насмѣшкамъ товарищей, изъ стремленія удовлетворить свое маленькое самолюбьице самаго пошлѣйшаго свойства. Прилежаніе, вызванное подобными доводами, бываетъ всегда наружное и шаткое; ученикъ никогда не приготовитъ своего урока, если онъ знаетъ навѣрное, что учитель не заглянетъ въ его тетрадь, и никогда не прочтетъ ни строчки, если учитель не прикажетъ, а просто замѣтитъ мимоходомъ: прочтите такую-то статью, если будетъ время. Понять пользу ученія съ другой, съ разумной стороны, удается очень и очень немногимъ дѣтямъ, умамъ-самородкамъ, — не обязаннымъ своимъ развитіемъ ни родителямъ, ни глупымъ школамъ, ни гнилымъ учебникамъ. И обыкновенно эти-то дѣти никогда не бываютъ первыми учениками въ классѣ, учителя не ставятъ ихъ въ примѣръ другимъ школьникамъ, школьники смотрятъ на нихъ съ пренебреженіемъ. Такой то самородокъ былъ и у насъ въ школѣ, но о немъ теперь еще не время говорить, я его тогда еще не понималъ, какъ не понимала его и вся школа; впрочемъ, мнѣ первому удалось разгадать эту личность, и рѣдко кого любилъ я такъ, какъ любилъ ее: въ ней были первыя струи свѣжаго воздуха, пахнувшія мнѣ въ лицо…

Кромѣ этихъ общихъ школьныхъ доводовъ, доказывающихъ пользу ученія, были у меня и другіе.

До сихъ поръ я жилъ въ узенькомъ семейномъ кругу, и большею частію между женщинами, всегда видя однѣ заботы о насущномъ хлѣбѣ, слыша одни разговоры о дороговизнѣ и вѣчныя жалобы бѣдныхъ знакомыхъ. Съ другой стороны, вѣчно-невозмутимое, вѣчно-спокойное лицо отца какъ будто намекало мнѣ, что въ жизни есть что-то хорошее, что до этого хорошаго можетъ дожить человѣкъ. Добылъ ли отецъ это хорошее, не было ли у него въ запасѣ клада, которымъ онъ могъ располагать въ случаѣ нужды, — я не зналъ; но мнѣ казалось, что у отца есть кладъ. Отъ бабушки я слышалъ, что я могу быть богатымъ и генераломъ, что въ этомъ состоитъ счастіе жизни и, чтобы его достигнуть, надо только кончить ученье и начать служить. Отецъ тоже говорилъ: учись — человѣкомъ будешь! То-есть, генераломъ буду, рѣшилъ я мысленно и рѣшился учиться, во что бы то ни стало. Каково было привести въ исполненіе эту рѣшимость?

Дѣти, выросшія въ одиночествѣ, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и повѣрившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастіи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно дѣлаются лѣнтяями. Я испыталъ это на себѣ.

Бывало, сижу я на креслѣ, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы. Der reiche Palast — богатый дворецъ — der reiche Palast, der reiche Palast, твержу я уже безсознательно; мнѣ надоѣло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всѣмъ своимъ великолѣпіемъ и блескомъ; расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одѣтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звѣздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бѣгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и всѣ улыбаются мнѣ, привѣтствуютъ меня: я герой. Что же далѣе? Этого-то далѣе я и не могу вообразить себѣ. Мнѣ кажется, что всѣ мнѣ удивляются, всѣ меня привѣтствуютъ, а я хожу и хожу по заламъ, я говорю со всѣми окружающими, пожимаю имъ руки и… И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза мои безцѣльно устремляются, вдаль, гораздо далѣе противоположной стѣны нашей комнаты: она исчезаетъ и не мѣшаетъ мнѣ; передо мною разстилается какая-то волшебная страна; это не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свѣтѣ волнами, не великолѣпная, сочной травой поросшая, гулливымъ вѣтромъ волнуемая степь, не горы съ снѣговыми вершинами, пугающія человѣческіе взоры своими громадными размѣрами, — всѣхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты; въ моей волшебной странѣ несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ ясныхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утренній туманъ, волнистымъ воздухомъ…

— Что, сынушка, выучилъ урокъ? — весело спрашиваетъ меня отецъ.

— Нѣтъ, — очнувшись, отвѣчаю я сконфуженнымъ голосомъ.

— О чемъ же задумался? — уже заботливо говорятъ отецъ, и я знаю, что въ его головѣ промелькнула мысль: здоровъ ли онъ, не нужно ли ему чего?

Сейчасъ его рука пощупаетъ вою голову: не горяча ли?

— Я твердилъ слова на память, — начинаю я лгать своему доброму, чудесному отцу я поспѣшно наклоняюсь къ книгѣ, чтобы скрыть яркій румянецъ стыда, а въ головѣ мелькаетъ мысль: какой я лгунъ! какой я лѣнтяй! Завтра Рейтманъ придетъ въ классъ, и я не буду знать урока. Онъ меня оставитъ до семи часовъ въ школѣ; всѣ будутъ смѣяться, когда онъ станетъ мнѣ уши драть. Больше всѣхъ посмѣется Розенкампфъ, онъ мнѣ рукою носъ сдѣлаетъ, длинный носъ…