Розенкампфъ замолчалъ на нѣсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадкѣ; во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмѣшка, то вдругъ онѣ какъ-то судорожно трепетали, какъ у человѣка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душѣ.

Мы помолчали.

— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями? — вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнѣніе насчетъ этой мысли.

Я молчалъ. Въ моей головѣ роились думы о томъ, что этотъ человѣкъ нѣсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человѣкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смѣшны всѣ пережитыя мною тревоги и непріятности.

— Ты видишь, — продолжалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ:- я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодѣтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я ѣмъ ея хлѣбъ… Это мнѣ тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ; это такъ должно быть, но мнѣ не сладокъ ея хлѣбъ, его не можетъ подсластить, — что ни толкуй Воротницынъ, — никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передѣлало во мнѣ многое, и я ему благодаренъ. Тебѣ надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.

— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупѣе его, — сказалъ я.

Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убѣжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имѣлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мѣщанской семьѣ, и каждый человѣкъ, употреблявшій эти слова, казался мнѣ болѣе умнымъ, чѣмъ я самъ.

Розенкампфъ увѣрялъ меня въ добродушіи Воротницына и вплоть до двухъ часовъ развивалъ передо мною теорію, которую проповѣдывалъ тотъ. Воротницынъ, какъ я уже говорилъ выше, былъ сынъ аристократа, пользовался всѣми удобствами жизни, имѣлъ хорошихъ учителей-нѣмцевъ, прочелъ множество книгъ, рано путешествовалъ по Европѣ, и потому очень понятно, что уже на семнадцатомъ году своей жизни, и даже ранѣе, успѣлъ усвоить себѣ какую-то теорію жизни, этотъ печальный даръ всѣхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всѣми силами стараются заслонить дѣйствительность. Эти люди часто выходятъ хорошими, ясными и безмятежными личностями; но ихъ ясность и безмятежность есть спокойствіе мертвеца, который потому и спокоенъ, что мертвъ. Дѣтства, живого и кипучаго дѣтства, они не знаютъ, и маленькіе мудрецы философствуютъ на свободѣ, покуда настоящая жизнь, полная тревогъ и горя, не ворвется въ въ мирные кабинеты и не смутитъ своими криками ихъ покоя. — «Жизнь людей и обществъ, — гласила теорія Воротницына, — сложилась подъ вліяніемъ извѣстныхъ условій и обстановки. И хорошее, и худое въ этой жизни суть плоды этихъ условій и обстановки, неотразимыхъ и непобѣдимыхъ силою одного человѣка, или даже нѣсколькихъ людей одного поколѣнія. Условія и обстановка измѣняются постоянно, но почти сами по себѣ, измѣняются потому, что въ мірѣ нѣтъ ничего неподвижнаго, пребывающаго въ первобытной формѣ. Земля удобряется, на мѣсто ветхихъ избъ воздвигаются прочныя зданія; изобрѣтенія, приносящія пользу, являются ежедневно, совершенствуются, — значитъ, условія и обстановка жизни принимаютъ новыя формы. Въ этомъ постепенномъ измѣненіи формъ въ лучшему должна состоять вся надежда человѣка на будущее, вся поддержка его въ трудѣ. Со всякимъ зломъ человѣкъ долженъ примиряться, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать, почему оно произошло, но только изучать, а не вступать въ борьбу; борьба безнравственна и безплодна. Безнравственна потому, что она есть проявленіе эгоизма, гоньбы за личнымъ счастьемъ; безплодна потому, что, во-первыхъ, нельзя знать, кто побѣдить: добро или зло; во-вторыхъ, обрубленное дерево можетъ дать ростки отъ самаго корня, сгнившее же само собою никогда не зазеленѣетъ снова; въ-третьихъ, въ борьбѣ человѣкъ теряетъ спокойствіе духа и, вслѣдствіе того, способность анализировать, добираться до истины. Наука, цѣль которой состоитъ въ раскрытіи истины, требуетъ вполнѣ спокойнаго, даже холоднаго человѣка, не боящагося, по какой дорогѣ и куда поведетъ она его. А спасеніе для будущаго только въ наукѣ; значитъ, нужно примиряться со всѣмъ насъ окружающимъ, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать его».

Теорія, какъ видите, ясная, мирная, вполнѣ подходившая къ характеру Воротницына. Розенкампфъ схватился за эту теорію съ живою радостью, какъ тонущій хватается за соломинку; ему было тягостно вѣчное озлобленіе, онъ хотѣлъ спасти свое молодое сердце. Но, разумѣется, скоро у него явились вопросы, какъ примириться съ тѣмъ, что продолжаетъ тяготѣть надъ нимъ, придавливаетъ его, топчетъ въ грязь. Тѣмъ не менѣе, при первой встрѣчѣ со мною послѣ ссоры, онъ еще поклонялся убѣжденіямъ Воротницына и старался навязать ихъ на себя, какъ навязываютъ на коровъ колокольчикъ, чтобы онѣ не потерялись. Но зоркій глазъ могъ и тогда уже разглядѣть, что навязанное такъ и оставалось навязаннымъ, а не приросшимъ; колокольчикъ такъ и оставался колокольчикомъ, и при удобномъ случаѣ могъ зацѣпить за первый сучокъ въ лѣсу и потеряться навсегда. Я, конечно, не могъ этого замѣтить и думалъ, что Розенкампфъ такъ же искренно вѣритъ въ непогрѣшимость теоріи, какъ горячо ее проповѣдутъ, и не въ силахъ былъ спорить.

«Какой я глупецъ, — думалось мнѣ въ этотъ день, — я почти не понимаю того, что онъ говоритъ, я даже и пересказать этого не сумѣю. Мнѣ все счастье какое-то хочется отыскать, а Коля называетъ это желаніе счастья порокомъ, эгоизмомъ. Вѣрно, у меня дурное сердце, что я только о себѣ хлопочу».

Прошла недѣля, къ намъ пріѣхалъ Воротницынъ. Онъ увидалъ меня съ Розенкампфомъ, обрадовался нашему примиренію, пожалъ мою руку, разспросилъ, какъ я провелъ лѣто, что дѣлалъ. Я разсказалъ все, кромѣ знакомства съ Катей. Не оттого промолчалъ я о ней, что считалъ это тайною; но чувствовалъ, что разскажу смѣшно и неясно, и побоялся двусмысленныхъ улыбокъ. У нихъ, у моихъ друзей, особенно у Воротницына, все выходило такъ отчетливо и ясно, а у меня сбивчиво и темно. Въ Воротницынѣ я видѣлъ умнаго молодого человѣка, а не юношу, и болѣе гордился его дружбою, чѣмъ радовался ей. «Глупъ ты, Сашенька, — мысленно дѣлалъ я себѣ комплименты, — никогда тебѣ не выдумать пороху».

Такъ на томъ и порѣшилъ, что глупъ, сталъ удерживаться отъ зѣвоты во время мудрыхъ разсужденій новаго друга и старался прислушиваться къ тому, что говорятъ умные люди.

Второй классъ, secunda, пользовался нѣкоторыми школьными привилегіями. Въ немъ ученики имѣли право отвѣчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ позволенія наставника, то-есть дѣлались молодыми людьми. Учителя теряли право плюходѣйствія, дранья за волосы, руготни сволочью, шушерой и тому подобныхъ прелестей. Даже слово ты должно было исчезнуть изъ ихъ лексикона, и они обязывались склонять во всѣхъ падежахъ мѣстоименіе вы. И сами учителя были большою частью не тѣ, что въ первыхъ классахъ: только важный Гро и мучитель Рейтманъ имѣла несчастіе заниматься съ нами и сдерживать свои порывы; Рейтманъ хоть на сынѣ могъ вымещать злобу, а Гро и этого не имѣлъ. Латинскій и греческій языки преподавались директоромъ, ярымъ филологомъ; онъ по цѣлымъ часамъ возился съ нѣсколькими строками Цицерона, комментировалъ ихъ, цитировалъ нѣмецкихъ филологовъ, какъ будто хвастая передъ нами своею сухою начитанностью и не думая о томъ, какую пользу принесетъ эта мертвечина будущимъ булочникамъ, каретникамъ, купцамъ, чиновникамъ и вообще чернорабочимъ жизни; онъ доводилъ насъ до одурѣнія, посвящая во всѣ тонкости произношенія греческаго гекзаметра, свертывалъ губы въ трубочку, подпѣвалъ тактъ и, надо сказать правду, почти никто не постигъ этихъ тонкостей; у меня и теперь начинается перхота въ горлѣ при чтеніи греческихъ гекзаметровъ. Математикой занимался молодой магистръ с. — петербургскаго университета, очень серьезное и безцвѣтное созданіе, впрочемъ, неглупый малый и въ войнѣ учениковъ съ учителями державшій сторону правыхъ, а это въ учителяхъ рѣдкость. Учителемъ естественной исторіи былъ нѣкто-Шпиценъ, нѣмецъ, старичокъ-юноша, носившій розовенькій галстучекъ и отложные воротнички, изъ-за которыхъ выглядывала дрябленькая и желтенькая шейка, поддерживавшая весьма злющее и отмѣнно-хитрое лицо іезуита. Шпиценъ вѣчно вспоминалъ о той порѣ, als er noch in Dorpat war. Эта стереотипная фраза повторялась въ теченіе двадцати пяти лѣть и примѣшивалась ко всему; всевозможныя открытія въ естественныхъ наукахъ совершались въ то время, als er noch in Dorpat war, что давало поводъ думать, что онъ былъ не изъ прилежныхъ студентовъ и пробылъ въ Дерптѣ безчисленное множество лѣтъ. Мы всѣ говорили: Gott hat die Welt erschaffen, als Herr Spizen noch in Dorpat war [1]. Старичокъ очень любилъ разсказывать анекдоты, разъ двадцать повторяя одинъ и тотъ же. Одинъ изъ любимѣйшихъ былъ слѣдующій: Шпиценъ, разумѣется, als er noch in Dorpat war, преподавалъ одной дѣвицѣ минералогію и объяснялъ ученицѣ способность ртути смѣшиваться съ золотомъ и серебромъ. Дѣвица сдѣлала опытъ надъ золотой табакеркой отца, и учителю пришлось поплатиться своимъ карманомъ, въ то время довольно тощимъ, а дѣвицѣ кончить занятія естественною исторіей. Этотъ анекдотъ разсказывался съ неподражаемою серьезностью и замѣчательнымъ тупоуміемъ. «Ахъ, это были тяжелыя времена!» — всегда восклицалъ Шпиценъ, оканчивая анекдотъ. Вообще учителя производили на насъ не очень пріятное впечатлѣніе; каждый по-своему умѣлъ убивать время безъ пользы для учениковъ, разсказывать анекдотцы, исторійки, въ то время, когда наши умы жаждали жизни и свѣжаго воздуха. Изъ этой безцвѣтной толпы рѣзко выдавался учитель исторіи русской словесности, господинъ Носовичъ. О немъ стоитъ сказать нѣсколько словъ.