Дѣтей, какъ уже сказалъ выше, у бабушки было двое, ихъ нужно было вырастить и воспитать. На это требовались деньги, а ихъ у бабушки въ день полученія письма изъ Англіи было ровно восемь гривенъ ассигнаціями…

Кто долго толкался въ большихъ и малыхъ, въ губернскихъ и уѣздныхъ городахъ нашей матушки Россіи и ознакомился съ физіономіями ихъ обитателей, начиная отъ заплывшаго жиромъ и отупѣвшаго купчины съ окладистой бородой и толстымъ носомъ въ видѣ поношенной туфли, до тощаго франта со стеклышкомъ въ подслѣповатомъ глазу, живущаго весьма подозрительными средствами, — тотъ, вѣрно, знаетъ своеобразный, только у насъ возможный типъ обнищавшей барыни-аристократки, типъ, ведущій свое начало изъ временъ екатерининскихъ. Это личность истинно-трагическая, и тѣмъ болѣе грусти наводитъ она, что сама всѣмъ своимъ существомъ, всѣми поступками накупается на смѣхъ. Нанимаетъ она обыкновенно отдѣльный домикъ на курьихъ ножкахъ и переѣдетъ изъ него только въ могилу; при ней доживаютъ свой скорбный вѣкъ двое или трое изъ ея уцѣлѣвшихъ крѣпостныхъ людей. Чѣмъ питаются эти дряхлые люди, — почти неизвѣстно; но что питаются они плохо, — это видно по ихъ испостившимся лицамъ; они похожи на мертвецовъ, которыхъ забыли положить въ гробъ и похоронить. Обыкновенно единственнымъ источникомъ доходовъ барыни бываютъ деньги богатыхъ родственниковъ-аристократовъ, осаждаемыхъ письмами этой бѣдной тетушки или троюродной бабушки. Ея прошлаго никто не знаетъ. Зачѣмъ и почему вышла она изъ своего круга и обнищала? почему — прапорщица Нитькина — она подписывается и величается всѣми княжной Дружиной-Суздальской или графиней Шемякиной? — все это покрыто мракомъ неизвѣстности. Въ жизни старушки былъ какой-то любовный романъ съ скандальною завязкой; но она старается не вспоминать о немъ, какъ о глупомъ и необузданномъ поступкѣ. Когда-то давно, молодость, истинное чувство, кипучая страсть изорвали въ клочья и затоптали въ грязь пеленки, въ которыя пеленаютъ людей дикіе сословные предразсудки;- но молодость прошла и унесла порывы чувства, а на мѣсто ихъ, въ очерствѣломъ сердцѣ проснулись и закопошились сожалѣнія о мишурномъ блескѣ. И вотъ старушка заботливо собираетъ клочья ею же разорванныхъ пеленокъ, сшиваетъ ихъ невѣрною дрожащею рукою и силится увѣрить всѣхъ людей, весь міръ, что пеленки цѣльныя, а не сшитыя. Люди въ сомнѣніи качаютъ головами, но, за давностью, не помнятъ событій ея жизни и не могутъ указать на истину. Зато личность старушки извѣстна всѣмъ въ городѣ: и босоногимъ уличнымъ мальчишкамъ, показывающимъ ей языкъ, и высшимъ городскимъ властямъ, на которыхъ барыня сердита за ихъ непочтительность къ ней. Весь городъ знаетъ ея бархатный салопъ, подбитый мѣхомъ не то песцовымъ, не то волчьимъ, ея шляпку допотопнаго покроя съ обдерганными перьями, непремѣнно съ перьями, ея морщинистое лицо, большею частью нарумяненное и набѣленное (это не признакъ кокетства, но во время ея молодости бѣлились всѣ княгини)… Вообще вся одежда носитъ печать того покроя, который былъ въ модѣ во дни ея расцвѣтанія; она является какой-то нетлѣнной муміей, перенесенной въ пеструю толпу ликующихъ людей и модныхъ одѣяній; сѣроватою, ветхою картинкою модъ прошлаго столѣтія, случайно попавшею въ блистающія бѣлизною страницы моднаго журнала за послѣдній годъ. Всѣ знаютъ ея отощавшаго лакея въ порыжѣвшей ливреѣ съ безчисленнымъ множествомъ воротниковъ и въ громадной, треугольной, взъерошенной шляпѣ; потупивъ голову, выступаетъ онъ за барыней и косо глядитъ на насмѣшливыя лица молодыхъ лакеевъ-зубоскаловъ… Неодолимою грустью вѣетъ отъ этихъ покойниковъ… Этотъ типъ барыни не важенъ самъ по себѣ, какъ отжившій свой вѣкъ и, мало-по-малу, зарывающійся въ могилу, но важно то, что и эти женщины были матерями законныхъ и незаконнорожденныхъ дѣтей, воспитанныхъ въ аристократическихъ преданіяхъ, плохо образованныхъ и озлобленныхъ бѣдностью. Эти дѣти играли и отчасти еще играютъ видную роль въ нашемъ обществѣ. Моя бабушка совершала жизненный путь при тѣхъ условіяхъ, какія образуютъ сейчасъ описанный типъ; стоило ей немного состарѣться и начать румяниться, — она сдѣлалась бы его представительницею. Читатель догадается, чѣмъ могъ сдѣлаться дядя подъ вліяніемъ бабушки.

Бабушка долго горевала по мужѣ; являлись къ ней утѣшители, но она ихъ выгнала вонъ. Бабушка осталась вѣрна первой своей любви, хотя и подписывалась на письмахъ княжной Тресково-Обуховой, даже забывая поставить слово: урожденная. Чтобы не умереть съ голоду, она обратилась къ братьямъ, давно дослужившимся до значительныхъ чиновъ; князьямъ въ тѣ времена, какъ и всегда, чины шли скоро, и бабушка показывала мнѣ одного старика-князя, который на восемнадцатомъ году имѣлъ двѣ иностранныхъ звѣзды, что ему папаша выхлопоталъ. Братья хладнокровно прочли трогательныя просьбы — письма сестры, однако въ помощи ей не отказали, не желая видѣть нищею одну изъ княженъ Тресково-Обуховыхъ: каждый братъ назначилъ ей по 25 рублей ассигнаціями ежемѣсячной пенсіи. На эти эти въ то время можно было жить сносно, но бабушка не умѣла разсчитывать. Ея жизнь была длиннымъ рядомъ роскошныхъ обѣдовъ и голодныхъ дней, шитья богатыхъ нарядовъ и закладыванья ихъ въ частныя руки, гдѣ наряды и пропадали. Дѣти ея подросли, и настало время ихъ образованія. Она рѣшилась воспитывать ихъ дома. Для нѣкоторыхъ предметовъ наняла учителей, другіе преподавала сама. Что же она знала? Французскій и англійскій языки, танцовать и плохо писать по-русски: исписанная ею бумага походила на листъ, по которому въ продолженіе цѣлаго лѣта ходили мухи. Этимъ же премудростямъ научились и дѣти. Учитель, взятый для сына бабушки, не могъ справиться съ мальчикомъ. Ребенокъ былъ горячъ и гордъ. Одно строгое слово, сказанное ему, ожесточало его, а вмѣстѣ съ нимъ и бабушку; затѣмъ слѣдовало изгнаніе учителя. И то сказать, хороши тогда были и учителя; нужно было имѣть очень здоровый желудокъ, чтобы переварить ихъ науку и обращеніе. Смѣна учителя продолжалась до тѣхъ поръ, пока дядя не вытолкалъ собственными своими руками одного семинариста. «Довольно мнѣ учиться, — объявилъ онъ, — я знаю больше, чѣмъ всѣ эти поповичи вмѣстѣ». Бабушка подумала-подумала и рѣшила, что, вѣрно, оно такъ и есть, какъ говоритъ Пьеръ. Пьеръ получилъ дозволеніе отдыхать отъ утомительныхъ трудовъ и ждать, когда пріѣдетъ Василій, старшій братъ бабушки, отъ котораго ожидали протекціи и мѣста.

Во время изгнанія послѣдняго учителя, дядѣ Петру было 19 лѣтъ. Кумиръ бабушки — она думала черезъ него снова попасть въ аристократическій кругъ — избалованный донельзя, дядя поражалъ каждаго человѣка нѣжною красотою своего лица, ловкостью и кошачьей гибкостью тѣла, гордымъ и блестящимъ взглядомъ и рѣдкимъ умѣньемъ говорить. Его рѣчи то восхищали васъ поэтическою строкою изъ послѣдняго стихотворенія, пропущеннаго вами безъ вниманія гдѣ-нибудь въ альманахѣ, то поражали мѣткою остротою, не дядей выдуманною, но которою онъ умѣлъ ловко воспользоваться, то сверкали, какъ мелкіе брызги каскада, то смущали немногословнымъ рѣзкимъ приговоромъ. Такая разговорная гимнастика, какъ она ни пуста, важна для нашихъ изнывающихъ отъ скуки гостиныхъ; хозяевъ она спасаетъ отъ головоломной работы занимать гостей, гостей — отъ неприличной судорожной зѣвоты. Хозяева и гости дорожать плясунами на фразахъ. Они дорожили и дядею. Онъ ѣздилъ по баламъ, по театрамъ, и для полнаго его счастья недоставало только гвардейскаго мундира. У насъ юноши весьма часто попадаютъ въ кружки болѣе значительные, чѣмъ тотъ кругъ, къ которому они принадлежатъ. Когда одинъ изъ нихъ первый разъ появляется на пирушкѣ людей высшаго полета, то друзья хозяина обыкновенно спрашиваютъ у него вполголоса: «кто сей юный?» — «А чортъ его знаетъ, — въ театрѣ познакомились; кажется, не тупица, а, впрочемъ, можетъ-быть, и пустой малый!» Разговоръ тѣмъ и кончается, и юноша до-поры-до-времени считаетъ себя пріятелемъ важныхъ по рожденію господъ и, поступивъ на службу, имѣетъ удовольствіе видѣть, какъ эти господа начинаютъ не узнавать его, одѣтаго въ печальный костюмъ рыцаря чернильницы. Этихъ юношей можно раздѣлить на два разряда: къ первому принадлежать юноши-пролазы, обращающіеся изъ пріятелей важныхъ господъ въ ихъ агентовъ, разсыльныхъ и пажей; ко второму разряду относятся юноши; обманывающіеся насчетъ своего настоящаго положенія въ свѣтѣ; они или дѣлаются врагами прежнихъ пріятелей, или, разлученные съ ними во-время перемѣною мѣстопребыванія, считаютъ ихъ до гроба не только пріятелями, но и друзьями. Первые гадки, вторые жалки. Дядя принадлежалъ ко вторымъ; онъ познакомился съ молодежью, составлявшею цвѣтъ тогдашняго петербургскаго общества. Умная молодежь видѣла въ немъ только заносчивую рѣзкость и не спѣшила сойтись съ нимъ, отвѣчая на его поклоны поклонами и перебрасываясь съ нимъ нѣсколькими незначительными фразами; она оставляла его, вмѣстѣ съ толпою ему подобныхъ людей, въ хвостѣ своего кружка. Дядя зналъ, что дѣлалось на пирушкахъ молодежи, но не зналъ, что говорилось въ ея кабинетахъ. Имена этихъ людей были громки, и дядя сталъ увѣрять себя, что онъ ихъ другъ. Глупо-гордые люди имѣютъ несчастную способность обманывать самихъ себя, приписывая себѣ небывалое значеніе, и начинаютъ зазнаваться, поднимать носъ, а это подниманье носа составляетъ истинное несчастіе ихъ жизни въ минуту паденія.