Черезъ недѣлю я увидѣлъ ее. Она посѣдѣла, глаза стали тусклы, вѣки припухли и покраснѣли, походка сдѣлалась неровною. Эту женщину, смотрѣвшую още за нѣсколько дней надменною царицею, нельзя было узнать. Грустно обняла она отца, мать и меня и долго, нѣжно цѣловала мою голову, всматриваясь въ мое лицо.

— Быть-можетъ, мы никогда не увидимся, Шурушка! — говорила она мнѣ.

Никакихъ наставленій насчетъ манеръ, никакихъ воспоминаній о недавнемъ прошломъ, ни одного пророчества о моей блестящей будущности не сорвалось съ ея языка. «Да благословитъ тебя Богъ!» было теперь ея единственнымъ пожеланіемъ, сказаннымъ мнѣ, и набожно перекрестила меня ея дрожащая рука.

Бабушка уѣхала со Звѣревой въ деревню и оставила дядѣ всѣ свои пенсіи. Дядя тоже скрылся отъ васъ, о немъ долго не было ни слуху, ни духу. Только черезъ полгода услышали мы случайно, что онъ путешествуетъ по Россіи, ищетъ мѣста управляющаго или невѣсту. Наша семья уменьшилась, два актера сошли на время со сцены. Отецъ и мать потужили о судьбѣ бабушки, и оба благодарили Бога, что Онъ избавилъ меня отъ грозившей опасности; они не знали, что сѣмя, брошенное въ мою молодую, воспріимчивую душу, еще принесетъ свой негодный плодъ.

Такими событіями начался мой четвертый школьный годъ. Мнѣ шелъ пятнадцатый годъ, послѣдній годъ дѣтства. Въ этомъ возрастѣ человѣкъ начинаетъ рѣзко проявлять свой характеръ, высказывать свои взгляды на міръ, привитые къ нему воспитаніемъ, житейской обстановкой, окружающими личностями. Онъ начинаетъ разборчивѣе сходиться съ людьми, выбираетъ дорогу, по которой ему хотѣлось бы идти до конца жизни; часто эта дорога оказывается ложною; ея ложность и непривлекательность бросаются человѣку въ глаза, и тогда въ немъ происходятъ внутренняя, самостоятельная ломка всего того, что выработалось въ немъ въ годы дѣтства. Ломкою дѣло и оканчивается; послѣ нея дитя становится уже юношею, въ его лицѣ вдругъ появляются новыя черты, по которымъ можно судить о характерѣ… Тяжелъ бываетъ иногда этотъ перехода отъ дѣтства къ юности, и грустно, что большая частъ являющихся въ эту пору страданій не нужна. Они смѣшны, глупы, но они страданія; въ ходы зрѣлаго возраста почти не вѣришь возможности ихъ существованія, а между тѣмъ они были, и даже черезъ долгіе годы воспоминаніе о нихъ вызываетъ на щеки яркій румянецъ стыда.

Въ нашу школу принимались дѣти всѣхъ вѣроисповѣданій и всѣхъ сословій. Рядомъ съ бѣлобрысымъ нѣмцевъ, сыномъ колбасника, сидѣлъ черноволосый французъ, сынъ перчаточника; подлѣ князька помѣщался русскій мѣщанинъ; красная курточка, сшитая моднымъ портнымъ изъ новаго сукна, терлась о синюю вылинявшую поддевочку, по всей вѣроятности, выкроенную дома изъ отцовскаго долгополаго сюртука. Принципомъ школы было равенство дѣтей; этотъ принципъ принимается всѣми русскими учебными заведеніями; ради его и форменные казакины, и курточки выдуманы; формально школа не ставила между воспитанниками никакихъ перегородокъ. Но подобные принципы всегда остаются у насъ мертвою буквою, и при настоящемъ положеніи членовъ нашего общества не могутъ примѣняться на дѣлѣ. Учителя у насъ грудью стояли за своихъ пансіонеровъ и почти боялись пансіонеровъ директора. И тѣ, и другіе, вмѣсто худыхъ балловъ и наказаній, выпадавшихъ на долю вольноприходящимъ ученикамъ, слышали одну пустую угрозу: «Я пожалуюсь на васъ вашему воспитателю, я поговорю съ нимъ о васъ». «Говори, сколько душѣ твоей угодно», думали пансіонеры, и очень хорошо знали, что воспитатель сдѣлаетъ имъ такой же пустой выговоръ, и дѣло тѣмъ покончится. Во время ежемѣсячныхъ отмѣтокъ чувствовалось очень сильно ихъ выгодное положеніе въ школѣ; у нихъ отмѣтки являлись самыя лучшія, они обгоняли своихъ товарищей — не пансіонеровъ и смотрѣли на нихъ, какъ на лѣнтяевъ.

Между собою ученики сходились въ играхъ, не различая званій своихъ отцовъ; но это продолжалось до поры до времени; съ годами къ дѣтямъ прививались сословные предразсудки; дѣти дворянъ и чиновниковъ слышали дома пренебрежительные отзывы своихъ родителей о мѣщанахъ, о мастеровыхъ, и, мало-по-малу, усвоивали эти взгляды; князь начиналъ отворачиваться отъ сына мелочного торговца и говорилъ, что отъ него селедкой воняетъ; щегольская курточка сторонилась отъ синей поддевочки, за что поддевочка отплачивала курточкѣ полновѣсными тумаками. Едва замѣтно, но постоянно и безостановочно воздвигались между дѣтьми эти невидимыя перегородки и дѣлались онѣ съ каждымъ годомъ все выше и выше, угрожая превратиться въ китайскую стѣну. Онѣ и превращались въ нее, но уже по окончаніи дѣтьми воспитанія, по выходѣ ихъ изъ школы, когда бывшіе товарищи, встрѣтивъ другъ-друга на Невскомъ проспектѣ, стыдятся остановиться и пожать другъ-другу руки, потому что одинъ несетъ какой-нибудь узелокъ по порученію отца-ремесленника, а другой, въ богатомъ пальто прогуливаетъ по модной улицѣ себя, своего кучера, рысака и эгоистку. Чѣмъ же можетъ отплатить теперь этотъ бѣдный ремесленникъ (бывшая синяя поддевочка) этому прогуливающему себя и своего рысака барину (бывшей щегольской курточкѣ)? Ремесленникъ знаетъ пошлость и глупость барина-фата и потому старается его одурачить, продаетъ ему свои дрянныя издѣлія и товары за хорошіе, и между ними устанавливаются не нормальныя отношенія продавца и покупателя, но безсмысленная личная вражда. «Ловко я надулъ барина», хвастаетъ ремесленникъ въ кругу своихъ собратій. — «Подлецы наши ремесленники и купцы», ругается баринъ. И ни одинъ изъ нихъ не видитъ, что они оба равно, глупы и равно пошлы, что они сами вредятъ себѣ, что никогда не можетъ развиваться общество при этихъ тупоумныхъ отношеніяхъ, зародившихся еще на школьной скамьѣ и развивающихся, растущихъ въ глубину до гробовой доски обоихъ глупцовъ.

Въ описываемый мною періодъ школьной жизни мои товарищи, юноши отъ пятнадцати до восемнадцати лѣтъ, занимались сооружіемъ между собою перегородокъ, дѣлились на кружки курточекъ, сшитыхъ дома, на кружки поддевокъ и синихъ сюртуковъ съ зеленоватыми пятнами, на пансіонеровъ директора, учителей и школы и на вольноприходящихъ учениковъ. Даже на дворѣ, играя въ лапту, рѣдко сходились между собою эти кружки; пансіонеры же директора совсѣмъ не играли и важно прохаживались по боковинѣ тротуарамъ. Курточниковъ очень интересовало рѣшеніе слѣдующихъ важныхъ вопросовъ: «кто твой отецъ? сколько у него денегъ?» и часто слышали поддевочки и синіе съ зеленоватыми пятнами сюртучки такіе обидные упреки: «Ахъ ты, сапожникъ! Много ли селедокъ въ день продаетъ твой отецъ? Что твой родитель беретъ за шитье штановъ?» Каждый кружокъ стоялъ за своихъ членовъ; явно, внѣ кружковъ, особнякомъ стоялъ только Розенкампфъ. Онъ называлъ всѣхъ своихъ товарищей по классу пошлыми дураками, и, судя по его гордости, его можно было счесть, по крайней мѣрѣ, за сына владѣтельнаго князя, не имѣвшаго себѣ ровни. А этому-то гордому мальчику не было даже пріюта, гдѣ бы приклонить голову: у него умеръ отецъ, и богатая мать перестала брать своего сына домой даже по воскресеньямъ. Это заинтересовало мальчишекъ, и они начали разгадывать какую-то тайну. Важные ученые вопросы занимали ихъ! И вѣдь до того занимали, что многіе одноклассники рѣшались разспрашивать Розенкампфа:

— Скажите, Розенкампфъ, отчего вы православный, а ваши родители и братъ лютеране?

— Оттого, что меня окрестили въ православную вѣру, а ихъ въ лютеранскую.

— Но вѣдь это не причина; не окрестили же вашего брата въ православную, а васъ въ лютеранскую?

— Не окрестили, — лаконически отвѣчалъ Розенкампфъ, нисколько не поясняя дѣла.

— Да вы и не похожи на своихъ родителей и на брата; они всѣ бѣлокурые, а вы черноволосый.

— Что-жъ изъ этого слѣдуетъ? — щурясь, спрашивалъ Розенкампфъ и началъ, видимо, раздражаться.

— Какъ что?

— Да, что, по-вашему, слѣдуетъ изъ этого? — допрашивалъ онъ, и еще болѣе щурилъ глаза, а на лицѣ выражался гнѣвъ, губы тряслись, какъ въ лихорадкѣ. Но это выраженіе безсилія быстро смѣнялось его обычной отталкивающей, язвительной усмѣшкой.