— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.

— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лѣта, дружочекъ, сыновья и внуки Звѣревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имѣть.

— Мнѣ, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.

— Чѣмъ же ты думаешь быть?

— Учителемъ буду.

— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдѣлали? Учителемъ! Да вѣдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вѣдь это значитъ не имѣть никакого самолюбія!

— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совѣтникомъ, можетъ-быть, сдѣлаюсь, — смѣясь отвѣчалъ я, хотя мнѣ и было какъ-то неловко отъ этого разговора.

— Ахъ, Саша, Саша!

Бабушка опять закачала сѣдой головой.

Мнѣ было жаль старушку. Въ годы дѣтства я находилъ какой-то человѣческій смыслъ въ ея рѣчахъ; теперь же онѣ казались мнѣ страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ дѣдовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мѣста, и въ то же время взывала къ человѣческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бѣжала отъ тѣхъ же дѣдовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.

Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріѣхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушкѣ первое свиданіе у насъ, не желая встрѣтиться съ нею въ домѣ Звѣревой, гдѣ бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріѣхала къ намъ къ обѣду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побѣжать къ окну. У подъѣзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилѣтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дамѣ, сидѣвшей въ коляскѣ. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рукѣ и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.

— Это что за лягушка-царевна? — воскликнула бабушка.

Я расхохотался; отецъ пожалъ плечами.

— Не стыдно ли такъ называть совсѣмъ незнакомую женщину? — съ неудовольствіемъ замѣтила добродушная матушка и вспомнила, что на столъ уже накрыто, а обѣдъ приготовленъ не слишкомъ роскошный.

Она поспѣшила послать кухарку за пирожнымъ и уже была не въ духѣ: ее смутилъ пріѣздъ барыни-обладательницы роскошнаго экипажа.

— Матушка, — драматическимъ голосомъ воскликнулъ дядя и, рисуясь, подбѣжалъ къ бабушкѣ, таща подъ руку свою спутницу, одѣтую въ свѣтлое шелковое платье съ вырѣзнымъ лифомъ. У нея съ одного плеча свалилась шаль, и мы могли разглядѣть довольно желтую шею и тощую грудь, едва прикрытыя тюлемъ. — Рекомендую вамъ мою невѣсту, — произнесъ дядя и, кажется, хотѣлъ объявить ея имя, но его остановило невольное восклицаніе бабушки:

— А, Настенька? — вырвалось у нея.

Это восклицаніе смутило всѣхъ. Спутница дяди оправилась первая; она бросилась къ бабушкѣ, схватила ея руку, поднесла ее къ своимъ тонкимъ, сладко улыбающимся губамъ и заговорила какимъ-то дѣланнымъ, дѣтскимъ голоскомъ:

— Maman! Maman! какъ я рада васъ видѣть, какъ долго я ждала этой встрѣчи, какъ я хотѣла познакомиться съ вами, maman! Вы мнѣ позволите называть васъ съ сегодняшняго дня этимъ именемъ; я такъ давно никого не называла этимъ сладкимъ названьемъ! — лепетала она и немного закатила глазки.

— Называйте! называйте, если вамъ угодно! — пробормотала бабушка и тяжело опустилась на кресло.

Молодая особа подбѣжала къ матушкѣ; дядя говорилъ съ отцомъ. Я стоялъ подлѣ бабушки.

— На содержаніи! Господи, онъ на содержаніи! — тихо шептала старуха, покачивая головой, какъ бы въ забытьи.

Я слышалъ эти слова, понималъ всю ихъ горечь, и у меня сжалось сердце за старуху, добрую, честную, хотя и испорченную воздухомъ гнилого болота. Она вполнѣ понимала позоръ сына. И точно, что же можетъ быть гаже, постыднѣе мужчины, живущаго на счетъ женщины? А между тѣмъ, тысячи подобныхъ господъ толкаются по городамъ Европы и нашей Россіи, одѣтые въ щегольскія военныя и статскія платья, разъѣзжаютъ въ блестящихъ экипажахъ и трутся въ великосвѣтскихъ обществахъ, хотя не получили ни наслѣдства, ни клада, и вступили въ жизнь съ однимъ пригляднымъ личикомъ, да болтливымъ язычкомъ. Всѣ это знаютъ и жмутъ, не краснѣя, ихъ грязныя руки, потому что въ этихъ рукахъ блещетъ золото. Ихъ считаютъ выгодными женихами, и не одна матушка, которая топчетъ въ грязь падшихъ женщинъ, своихъ сестеръ, не задумается отдать свою дочь за одного изъ этихъ гнилыхъ господъ. Они, изволите ли видѣть, шалятъ, предаются увлеченіямъ молодости!..

Мой дядя вступилъ на этотъ торный путь безъ всякаго сознанія и попрежнему оставался младенчески-спокоенъ, безгрѣшенъ по наружности. Меня всегда удивляла эта особенная черта въ его личности. Рѣчь его дышала честностью, и уже роились въ его головѣ новые планы полезной дѣятельности; онъ замышлялъ какое-то гуманное предпріятіе, говорилъ, что нужно облегчить жизнь рабочаго класса, толковалъ о причинахъ послѣдней французской революціи, поклонялся, по-старому, запрещеннымъ книгамъ. Онъ былъ юнѣе и энергичнѣе на словахъ, чѣмъ когда-либо прежде, и совершенною искренностью звучали его слова:

— Наконецъ-то, люди начинаютъ вспоминать о народѣ! Я видѣлъ близко его въ эти полтора года, полюбилъ его отъ всей души. Несчастныя женщины, что онѣ тамъ терпятъ отъ тяжелаго труда! Если достанетъ силъ, то сдѣлаю что-нибудь для этихъ людей.

Для нашего семейства въ этихъ словахъ звучала какая-то скверная нотка. Мнѣ съ каждою минутою дѣлался все болѣе и болѣе отвратительнымъ этотъ человѣкъ.

— Баклушникъ! — говорилъ со злостью отецъ по уходѣ дяди. — И съ чего онъ вдругъ накинулся на народъ съ своею любовью?

— Теперь всѣ въ Европѣ толкуютъ о рабочемъ классѣ,- замѣтилъ я. (Это было мнѣ извѣстно отъ Носовича).

— А-а! а я думалъ, что источникъ его болтовни еще гаже; онъ что-то женщинъ очень жалѣлъ.

Отецъ махнулъ рукою.

Но я не могу продолжать разсказъ, не познакомивъ читателя съ невѣстою дяди; это будетъ послѣдняя новая личность въ моей исторіи. Читатель, быть-можетъ, и улыбнется: онъ вообще любитъ смѣяться надъ другими, только бы не трогали его самого.

«Молчаніе, великій міръ молчанія!» — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе имѣетъ иногда великое значеніе. Напримѣръ, какъ много смысла въ молчаніи человѣка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послѣдняя кляча-работница; онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но развѣ въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чѣмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружкѣ знакомыхъ людей, послѣ сказанной кѣмъ-нибудь поразительной глупости — развѣ оно не краснорѣчиво?.. Но, къ сожалѣнію, я не умѣю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цѣлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цѣлаго обѣда почти все наше общество молчало, изрѣдка перебрасываясь обѣденными фразами: «не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!» и такъ далѣе. Пріѣздъ моей будущей тетушки смутилъ всѣхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдѣлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мірѣ. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда всѣ безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.

Дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, внучка богатаго, но не благороднаго винокура, Катерина Тимоѳеевна Зернина пробыла три года въ Смольномъ монастырѣ и, послѣ смерти родителей, попала въ домъ дѣда, окончившаго свои дѣла и скучавшаго отъ бездѣлья посреди неуклюже-роскошныхъ хоромъ и кованыхъ сундуковъ, составлявшихъ мебель его опочивальни. Дѣвочка была слабая, хромая и кривоногая, но не дурная лицомъ и смышленая. У дѣда она заняла среднее мѣсто между презираемымъ шутомъ и любимицей-внучкой. Она тѣшила старика, выжившаго изъ ума, и своимъ убожествомъ, и своимъ кокетствомъ, столь свойственнымъ уродамъ. Онъ заставлялъ ее бѣгать за платками, поднимать изъ-подъ стульевъ какія-нибудь ненужныя бумажки, чтобы видѣть, какъ она зацѣпится за коверъ или за стулъ и свалится на полъ. Отвратительныя сцены отупѣвшаго самодурства смѣнялись сценами другого рода, не менѣе отвратительными и пошлыми. Дѣдъ часто бывалъ боленъ, и никто не могъ угодить ему такъ, какъ угождала внучка.