— Пускай бы ты, братец, рассказал, как сам живешь, как Соня?.. Хоть бы привез когда, показал… Может, заимели уже сынка или дочь?

— И заимели, и нет… В этом месяце должна родить. А живем… — Аркадий вздохнул. — Сказать хорошо — нет, сказать плохо — тоже нет. Так себе…

Этот вопрос «как живешь?», с которого почти всегда начинался разговор, стоило только встретить кого-нибудь из земляков или знакомых, всегда ставил Аркадия в тупик. Что значит «хорошо»? Есть квартира, холодильник, телевизор? Хорошая зарплата? Хорошая жена? И все? И что значит «плохо»? Когда ничего этого нет — ни квартиры, ни холодильника, ни телевизора? Все это так непросто. Видимо, все это «хорошо-плохо» определяется не только этим повседневным — квартира, зарплата, без чего не может жить каждый нормальный человек, а и чем-то другим, более глубоким, тем, откуда идет удовлетворенность самим собой, своей работой, своей жизнью…

— Нет, брат… Что тут думать… Я считаю так, что если год прошел и все живы, все здоровы — никто не заболел, никто не умер, — значит, хорошо…

Аркадий пожал плечами: кто его знает, может, и так.

Заговорил сам:

— А то еще не успеет поздороваться человек, а уже тянет: «Сколько там у тебя выходит… Наверно, лопатой деньги гребешь?» Как будто в том, сколько зарабатываешь, и вся правда.

Янина засмеялась.

— Значит, ты мало зарабатываешь. Кто много имеет, любит, когда у него об этом спрашивают… У нас тут сосед есть, Цукора. Так сына его посылали за границу, какой-то завод строить. Два года он там пробыл. Приехал на своей машине, дом большой сразу выстроил. Сам чистый, полный, и жена — такая толстуха, в дверь не пройдет. Дак тот любит, когда у него про деньги спрашивают. Там хорошо платили. Любит похвалиться. Говорит, еще поехал бы, если бы сказали…

Янина окончила стирать.

— Ну а сейчас можно показать тебе и новую хату, — сказала, вытирая руки. — Ты ведь, наверно, в ней и не был еще… Хотя, что я говорю, откуда тебе быть…

Янина прошла на другую половину, щелкнула выключателем. Под белым потолком загорелась лампочка. Хата была ладная, с желтым, недавно настланным полом, стены оклеены зелено-желтыми обоями. В левом углу стояла высокая двуспальная кровать, в правом — стол, между ними — кадка со старым, раскидистым фикусом. Слева, у двери, белела печь. Было прохладно, пахло сырой глиной. Чувствовалось, что здесь еще не жили.

Янина стояла, прислонившись спиной к косяку, смотрела на Аркадия. Молчаливая, сосредоточенная, теперь она еще больше напоминала Аркадию ту далекую, молодую Янину — широкое смуглое лицо, открытый высокий лоб с густыми, разлетающимися бровями. Только теперь лицо постарело, шире стал подбородок, морщины побили лоб. И Аркадию сделалось жаль ее, ту Янину, и он сказал:

— Ты молодец, Янина, ты такая молодчина… Что я и не знаю, как хвалить тебя…

Янина всхлипнула, заморгала, лицо ее сморщилось, но она сейчас же дернула головой.

— Ой, что это я. Баба и есть баба… — И тихо, доверительно: — Она досталась мне, эта хатка. Не дай бог еще кому так… За одним только лесом сколько походила, пока вытребовала… Но это еще и не работа была. Вся работа началась здесь, во дворе, когда лес перевезла… Всюду же сама, всюду одна… Договорилась с мужчинами, должны были прийти рубить, а Иванка гармонику через плечо — и в Камень на свадьбу. Хотя и грех о мертвом нехорошо говорить, но кто б так сделал… Надо не сердце в груди носить, а камень. Говорю, потерпи хоть, пока сруб скидаем, помоги. Где там! Говорит, вечер поиграю и приду. Господи, как я на него тогда рассердилась! Подумать только, чужие люди хату рубят, а хозяин на свадьбе гуляет… Правда, свадьбы не было, жених передумал, не приехал, и Иванка шел домой. Шел и не дошел. Собирались строить один дом, а построили другой. Спасибо людям, не оставили в беде — и на кладбище отнесли, и музыку наняли. Похоронили мы его… Пришла я домой с кладбища и не знаю, что делать, к чему руки приложить. И жизни у нас с ним не было, одни ссоры, однако же как-то смелее было, все же мужчина в хате. А теперь одна осталась, на руках трое. Двоих — Колю и Валю — устроила в интернат, Люся уже была на своем хлебе в Осиповичах, а младшая осталась со мной. Позвала я снова мужчин — давайте строить… И Петрок вместе с ними… Он электрик, а тогда без работы был — то ли отпуск взял, то ли что… Родом он из Западной, из-под Лунинца, был женат, недалеко здесь, развелся… Наработаются за день мужчинки мои, поужинают и домой. А ему и идти некуда. Стоял на квартире у одной бабки — она к сыну на лето уехала, оставила его одного в доме… Куда ты, говорю, ходить будешь, оставайся; спать, слава богу, есть где, а чуть свет все равно надо приходить. Он остался и остался… Сам и мост стелил, и потолок, и окна устанавливал… Так мы и сошлись.

Янина вытерла глаза, улыбнулась грустно.

— А люди, — попробуй, пойми их. Жила я с Иванкой, дня ясного не видела — вздыхали, жалели меня. А сошлась с Петроком — он и жалеет меня, и помогает и дома, и в совхозе, — а людей словно подменили. Начали подсмеиваться, наговаривать — и в глаза, и за глаза. Чего я только не наслушалась! Как будто я уже не я, как будто я сделала что-то непристойное, все равно как украла что… И дядька, отец твой… Не пришелся он ему по вкусу, Петрок… И знаешь почему? Начал ругать нас твой отец, что рано мы сошлись, могли б погодить немного… А Петрок возьми да и ляпни: учить все умники, а как помочь, так никого не увидишь… Не надо б ему такого говорить. Какой он помощи хочет. У каждого своя жизнь — у вас своя, у нас — своя. Ну, батька твой шапку на голову — и за дверь. Я — за ним. Так он мне: ты и старая, ты и такая, ты и сякая, а он молодой, красивый… Не смеши, говорит, людей… Разве он будет жить с тобой?.. А я что… Я знаю, что я не девочка, что мне не шестнадцать… Однако же он уважает меня. И я ожила при нем, согрелась, оттаяла душой и телом… И пусть будет что будет… Но скажу, братец: научились мы горевать, научились жалеть, только не научились радоваться. И не скоро, ой не скоро научимся.

Потом они сидели за столом, ужинали. В хате было спокойно, тепло. По черным стеклам, как червяки, сползали ручейки воды: за окном шел дождь. На печи тихо посапывала Галя.

Говорила больше Янина. Говорила быстро, словно торопилась выговориться. Иногда умолкала и морщила лоб, задумывалась. Несколько раз Аркадий ловил на себе ее пытливый взгляд. Однако как только он поднимал глаза, она отворачивалась. Все же не удержалась:

— А я, как только ты пришел, как только узнала тебя, подумала, что и ты смеяться будешь… Однако нет… — И сама рассмеялась, но тут же посерьезнела. — Скажи, Аркадий, а почему вы не приехали на Люсину свадьбу? Я ведь письмо вам посылала…

— Письмо? Ага, помню, было письмо… А не приехал почему… Кажется, я в командировке был…

— А мы ждали вас… Два раза на станцию бегали — к могилевскому и к калужскому… И назавтра. Думали, может, в субботу не смогли, так в воскресенье, на второй день… А свадьба хорошо прошла, красиво. Людей много было — аж на восемь столов… Родители жениха приехали с Украины, сестра… Только моей родни не было… Утешала себя, что хоть вы приедете с Соней, поплакала немного…

— Я не мог… Ты же знаешь, у меня часто командировки, — снова заговорил Аркадий и вдруг умолк. Почувствовал, как жар опалил лицо. Он вспомнил, что ни в какой командировке он не был, да и письмо Янина прислала, наверное, за месяц до свадьбы. И они с Соней надумали уже ехать… Но тогда в Минске шел дождь, на дворе было мокро, неуютно, и он вдруг представил себя и Соню на раскисших улицах Борка, и как они во тьме будут лазить, спотыкаться по грязи… И он сказал Соне, что, наверное, не стоит ехать… Он что-то объяснял Соне, и она согласилась, ничего толком не поняв.

…Они чуть не проспали на поезд. Впопыхах оделись и выскочили на улицу. Было темно и сыро. Капало с берез. Шли молча, придерживаясь забора, обходя темные лужи. За селом, в лесочке, Янина первая нарушила молчание. Голос у нее был густой, хрипловатый после сна.