— Куда ты надумал? Еще то не вычихал, — не слишком строго, но все-таки попыталась отговорить Игната Степановича Марина.

— Вопщетки, должен тебе заметить, баня — святое дело. На что уже Тимох — реставрированный человек: сложили, смазали и сказали: «Живи», а и тот после полка чарку попросил, — усмехнулся он.

— Тимох — реставрированный, а ты молодец?

— А что… Валера направил меня так, что хоть в сваты иди, — стоял на своем Игнат Степанович.

Валера несколько преувеличивал. Охотники были на одной машине, скорее всего на уазике, но с дороги старались не съезжать: не позволял снег. Их было четверо, с двумя собаками. Машину поставили метрах в двухстах от клубчанской гравийки. Один с собакой пошел в загонщики, остальные заняли место на выходе из леса. Расчет был прост: заслышав собак, кабаны кинутся либо под Курганок, либо в направлении Старины. И в том и в другом случае они обязательно должны были выйти на редколесье. Их оказалось трое, и выбрали они Курганок. С той стороны стояли два охотника, и их выстрелы достали одного кабана.

Всю эту нехитрую грамоту Игнат Степанович прочитал, пройдя сначала по машинному следу, а затем по следам животных. Е г о  кабана здесь не было. Здесь была летошняя молодежь. Е г о  кабан находился в Старине, там его и следовало искать.

Игнат Степанович, наверное, и сам не смог бы объяснить до конца, чем дался ему этот кабан. Разве это была первая лесная душа, чей путь пролег в стороне от той линии, на которой стоял он со взведенными курками? Живет — ну и пусть бы жил. Жалко, что упустил, да что поделаешь: собака струхнула. Увидел ее уже дома — виноватится, хвостом снег подметает. Ковырнул ногой — глаза бы не видели…

Мысли про кабана у Игната Степановича почему-то связались с его болезнью. Как будто зверь был виноват в том, что он простудился. И не просто простудился, а мог и помереть. Но ведь не помер! Вопщетки, живой и здоровый. И должен встретиться с кабаном! Чем дольше он думал об этом, тем больше убеждался: нет, не могут они разминуться. Эта встреча, казалось, была давно уже кем-то предрешена, и ничего изменить нельзя, надо только дождаться наилучшего момента. Как в войну, при наступлении.

Из Яворского леса через голый низинный перешеек Игнат Степанович перебрался в березняк, а из него — на болотце, по которому шел когда-то, преследуя волка. Самого болотца давно уже не было, через него пролег магистральный мелиоративный канал, наполовину засыпанный снегом. Но ельник, как и тогда, стоял на возвышении, густой и понурый.

В кустах Игнат Степанович разглядел свежие — нынешней ночи — следы кабана. Тот чувствовал себя спокойно, шнырял от куста к кусту, вспарывая снег до прошлогодней листвы. Будто игрался, как это любит делать, мышкуя, лиса.

Игнат Степанович сделал изрядный крюк по ельнику, вышел на просеку. Она тянулась параллельно каналу, в километре от него. Сюда кабан не выходил, и это понравилось Игнату Степановичу. Кабан как будто сам себе отвел территорию и не выходил за ее пределы. Снова к каналу Игнат Степанович выбрался километра через полтора. След кабана остался в этом отведенном участке. «Где-то спит под елкой, в теплой хвое, чтобы выйти ночью под дубы или на болото, желуди либо корни теребить. Ну, нехай поспит», — решил, словно позволил, Игнат Степанович.

Все-таки он уломал Валеру пойти на кабана.

— Вопщетки, не пожалеешь. Мы его обязательно прижучим. Я проверил: некуда ему деться. Собак возьмем обеих — вашу и мою. Ты станешь на просеке, а я от канала. Ручаюсь: он выйдет или на тебя, или на меня, а тут уж не спи. И опять же видишь: снег корой взялся, собаки пойдут поверху, мы на лыжах, а ему… Что ж, тот раз улизнул, теперь никуда не уйдет!..

— Не будем загадывать, — ответил Валера. Он был в теплой, покрытой плотной черной материей куртке, патроны опустил в карманы, ружье на плече.

За их сборами, кроме Марины, пристально следила еще одна пара глаз. Принадлежали они Толику — восьмилетнему мальчику Леника. Как раз были зимние каникулы, и Игнат Степанович передал Лиде, чтобы прислала сына: пусть побудет у них. Она и привезла его. И сейчас Толик сидел, свесив ноги с высокого дубового дедова стула, точно с трона, и наблюдал за тем, как дед собирается на охоту. Мальчишку недавно остригли «нулевкой», и его оттопыренные уши торчали в стороны, будто не свои.

— А мне можно с вами? — попросился он у Игната Степановича. Попросился таким серьезным тоном, ровно его и в самом деле могли взять на эту охоту.

— Тебе еще рано, — ответил дед, бросив взгляд на стену. Там в дубовой рамке висел портрет сына, переснятый с военной фотографии. Они были очень похожи — этот остриженный ушастик и тот, на стене, в парадном мундире и фуражке. — Ага, рано тебе, — повторил дед и добавил: — Разве что прокатиться на кабане, если бы седло нашлось да у кого-нибудь хватило ловкости нацепить ему на спину. А ежели сказать больше, так и не детское это занятие.

— Я к вам в гости приехал, а вы не хотите меня брать с собой, — с обидой проговорил внук.

— Приехал в гости, так будь гостем, — ответил Игнат Степанович.

Кабан был в своем «наделе», и собаки подняли его сразу, однако он не пошел на Валеру, а рванул по ельнику в сторону Яворского леса. И проскочил метрах в ста от Игната Степановича — будто молния черкнула по снегу меж стволов.

Голоса собак отдалялись. Игнат Степанович понял, что вся его великая стратегия лопнула, как порхавка под ногой, и через канал выскочил на поле, держа направление на дальний угол Яворского леса. Кабану не закажешь, куда свернуть, но Игнат Степанович был почему-то уверен, что он пойдет либо в глубь Старины, либо сюда. Путь к Старине отреза́ли своими голосами собаки, а этот угол глухой и тихий…

На взгорке Игнат Степанович остановился, обернулся и увидел Валеру. Тот только что выскочил из лесу и показывал рукой туда же, куда направлялся Игнат Степанович. Он бросил взгляд чуть дальше, на низинную прогалину между березняком и Яворским лесом, и заметил самого кабана. Тот пластался по низине, как будто гнал борозду на ближний угол Яворского леса. Снег был глубок, и кабан чуть ли не весь зарывался в нем. Вырвались на открытое и собаки.

«Ненадолго тебя хватит по такому снегу, голубок. Они догонят. Догонят и оседлают», — подумал Игнат Степанович, ускорив шаг.

Широкие ясеневые лыжи легко скользили по залубенелому снегу, и он достал дальний угол Яворщины раньше, чем кабан. Собаки заливались где-то на клубчанской стороне и все вроде на одном месте. Не иначе кабан забрался в чащу и не подпускал их к себе. Но нет — голоса собак повеселели, начали приближаться, и не успел Игнат Степанович сообразить, что делать — остаться здесь или краем леса пробежать дальше, как снова, уже вблизи, увидел кабана. Тот челноком прошил ельник метрах в тридцати от него и вышел на чистый снежный простор. Впереди, поперек его пути, тянулся мелиоративный канал, дальше лежало поле, а за ним темной стеной вставал Кургановский лес. Кабан держал путь туда. Метрах в тридцати вслед за ним шли собаки.

Игнат Степанович вскинул ружье и вел его по ходу кабана.

Это был настоящий секач: высокая могучая грудь, огромная, стесанная на клин голова… Разинутая пасть забита пеной… Собаки настигали его…

В обоих стволах были патроны с пулями, но Игнат Степанович медлил нажимать на курки.

«Куда ж ты идешь, дуралей! Перед тобой же канал…» Мысль эта молнией сверкнула в голове, и словно бы в ответ на нее кабан сделал отчаянный прыжок. Прыжок был стремителен и красив, кабан оторвался от земли и на какое-то мгновение как бы повис в воздухе, в свободном полете. Он пошел бы дальше, но в событие вмешалось то, чего ни зверь, ни человек не ожидали. На противоположном берегу канала за зиму выросла тянувшаяся вправо и влево широкая, зализанная ветрами снежная крыша. Кабан опустился как раз на нее, пробил насквозь и всей своей мощной тушей шастнул вниз, в сыпучий, глубокий снег. Тут его и нагнали собаки.