— Вопщетки, поздно, — повторил Игнат Степанович.

В хате они были втроем — сын, отец и мать. Мать не удержалась, накинулась на отца:

— Ты всегда найдешь чем порадовать родное дитя.

Игнат Степанович ничего не сказал ей в ответ, только усмехнулся так, будто готов был заплакать. Всякий, кто увидел бы в тот момент Игната Степановича и Леника, даже не зная, что они отец и сын, лишь по усмешкам их определил бы, что это так.

На дворе была зима, лежал молодой снежок, от него на свете было светло и тихо, и так же непривычно тихо стало в хате…

А летом Леника положили в больницу. Лежал он не долго, может с месяц.

Приезжала к нему жена — и одна, и с детьми, приезжала мать, но чтобы навестил отец — никто не видел. Сколько раз Марина пробовала подступиться к нему: съездил бы проведать сына… Однако Игнат Степанович неизменно отвечал:

— Надо было раньше жалеть.

И упрямством своим, и этими словами он намекал на то, что если б не сама она, не мать, то, по всему, сын никуда не уехал бы из дому и, возможно, был бы здоров. Первая жена Леника была своя, деревенская, но она не понравилась свекрови, и года два спустя сын бросил и село и семью и сбежал.

— Надо было раньше жалеть?! — не выдержала однажды, сорвалась на крик Марина. — Что ж ты его не пожалел? Ты же батька!..

— Поддался бабам… и во — сгубили, — упрямо твердил Игнат Степанович.

— Поддался бабам… Нехай себе. А ты где был, мужчина? — Марина подступалась к нему чуть ли не с кулаками.

— Вопщетки, работу робил… — в словах его уже не было прежней твердости.

— Работу робил, а сына проглядел…

— Не я проглядел. Он сам себя проглядел, — ответил Игнат Степанович.

Умел он держать свою душу на замке. Никому не говорил о том, что подолгу и с болью думает о сыне и что тайком ездил к нему в больницу.

Приехал на мотоцикле, поставил его во дворе своего знакомого и с охотничьей торбой в руке направился в больницу.

Дело шло к осени, было предвечернее время, и казалось, что природа исполнила свои главные дела и собирается на покой, чтобы назавтра начать жить новыми заботами.

Больница располагалась в конце села, в молодом березнячке. Вокруг было тихо, еще тише, чем в поселке, и Игнат Степанович подумал о том, что здесь невыносимо тяжко ничего не делать.

Сына он нашел на одной из деревянных скамеек, которые были расставлены по всему березняку, чтобы больные, выйдя на прогулку, могли присесть.

— Ну как ты тут? — поинтересовался Игнат Степанович, широко растянув в улыбке губы.

— А ничего, — ответил Леник и взглянул на него мельком, будто они незадолго до этого сидели на той же скамейке, отец лишь отлучился куда-то на несколько минут и снова вернулся. — Видишь, как тут тихо, — добавил Леник, и губы его дрогнули: он попытался улыбнуться, хоть сам уже был неведомо где, прислушивался, стараясь уловить далекую музыку.

— Вопщетки, оно так, — согласился Игнат Степанович и недипломатично спросил: — Ты что это, серьезно надумал помирать?

— У меня уже, тата, не осталось времени думать о чем-то другом. — Он давно не произносил слова «тата», но вымолвил его легко, как дитя, и Игнат Степанович вздрогнул.

— Тогда давай выпьем, — он полез в свою охотничью торбу.

— Мне нельзя, у меня живот. А ты выпей.

— Оно-то и мне нельзя, я на транспорте, да ладно… Я привез тебе печенья, колбасы…

— А ковбуха[6] не привез?

Игнат Степанович заморгал глазами:

— Я не хотел, чтобы мать знала, что поехал к тебе. И ты ей не говори, что был…

— Все воюете? — отрешенно спросил Леник, как о чем-то весьма далеком.

Игнат Степанович промолчал, вылил половину четвертушки в стакан и выпил.

— А знаешь, тата, что мне больше всего вспоминалось там, вдали от дома? — В темных глазах сына затеплилось что-то светлое, некий белый туманок. — То, как я тебя нашел после войны, и еще — как мы с тобой на уток ходили.

Игнат Степанович внимательно посмотрел на сына:

— Вопщетки, я знал, что ты не захочешь забыть об этом.

Он вылил в стакан остатки четвертушки и выпил.

Помолчали.

— Хочу попросить тебя об одном, тата, — тихо сказал сын, — помоги Лиде поднять детей. Ей одной трудно будет…

— Добра. А матери я скажу, чтоб ковбуха привезла.

На том и расстались.

А неделю спустя Леника не стало.

Игнат Степанович сам сделал гроб и отвез в больницу, сам привез сына в его хату — к жене и детям.

Ни на похоронах, ни на поминках никто не видел слез на глазах Игната Степановича. «Каменный человек с железным сердцем», — втихомолку говорили о нем бабы.

Назавтра после похорон Игнат Степанович взял ружье и с самого утра ушел из дому. Вернулся поздно вечером, ничего не подстрелив. Так было и на другой день. Марина уже начала тревожиться за него, однако на третий день он встал, как обычно, в пять часов и ушел в свою пристройку. Заглянув в окошко, она с облегчением вздохнула: Игнат Степанович сосредоточенно чистил рубанком какую-то доску, словно у него, кроме этого дела, больше ничего не было на свете.

Раздевается Игнат Степанович медленно, будто это раздевание — тоже частичка какого-то весьма важного ритуала. Раздевается и говорит:

— Гляжу я на тебя, Валера, и вижу: хлопец ты цепкий, скоро наловчишься понимать и делать все как следует. Тут, брат, коли что новое встретится, пока не обгрызешь, как собака кость, не выпускай. И правильно сделал, что книжек набрал, — учиться надо. Кончай институт и вертайся. Сам видишь, что выходит у нас: мастерские есть, станки, «летучки», а работать мало кто охоч, вот в чем механика. Люди рвутся в город. Рвутся и не понимают, что воли там меньше и простора нет. Душе воля нужна.

Валера велит ему ложиться на полок.

— Я из вас хворобу буду выгонять. Килограммами буду выгонять.

Игнат Степанович послушно вытягивается на полке, кладет голову на руки. Тело у него сухое, жилистое, одни кости да узлы мускулов, перетянутые рубцами старых ран. Сейчас он кажется намного меньше, чем в одежде.

— У вас, дядька, спина как у таты: вспахать кто-то вспахал, а забороновать забыл, — смеется Валера.

— Не забыл, а мы сами не дались. Хватило и плуга, а если еще борону пустить, какая душа выдержала бы?

Валера вскидывает полкружки воды на камни, ждет, пока жар, шуганув белым в стенку напротив печки, охватит потолок. Затем осторожно проводит распаренным веником по спине, по ногам Игната Степановича, вскидывает еще полкружки. Жар хватает за уши, сушит в носу.

— Вопщетки, можно начинать, — подает голос Игнат Степанович, и Валера взмахивает веником. Пар и веник делают свое — Игнат Степанович довольно бормочет, охает, вздыхает, ворочается, подставляя то один, то другой бок. — Поддай еще, — просит он, и Валера бросает на камни новую порцию воды.

Жару много, он перехватывает в горле, Валера уже не машет веником, а легонько гладит им, массажирует тело Игната Степановича.

— Ото-то здорово, ото добра… А теперь покропи холодной водицей, — просит Игнат Степанович, и Валера брызгает на него водой, затем опять берется за веник…

— Валерочка, ты ж там гляди не умори моего деда, — раздается за дверью голос тетки Марины. — Я тут белье принесла и простокваши. Да на холоде долго не сидите, сразу в хату…

— Все будет, как вы говорите, — отвечает Валера, и тетка Марина оставляет их одних.

— Вопщетки, я тебе скажу: женки — нужные люди. Они хоть и бабы, и языкастые, а всегда приходят вовремя, — замечает Игнат Степанович, и в его голосе чувствуется нескрываемое удовлетворение.

— Вы думаете, раз так было когда-то, то и теперь все так? Не-е. Теперь совсем другой век. И девчата… — Валера махнул рукой. — Увидит модные усики, прическу «шик восемьдесят пять», джинсики — и все, пропала.

— Вопщетки, это только сперва кажется, что пропала. А на поверку — все мудренее. Скажи, а там, в Минске, случаем, ты не встречал Ольку?