— Не-е, какой из меня охотник, — Валера хитро усмехается. — Хотя мы с вами один раз ходили на охоту. Помните, на лису, на Горавщине. Я в третий или четвертый класс ходил. «Валера, загоняй, четвертная на конфеты!» Я и пошел загонять. А она как мотанет, только хвост и видела. «Четвертная на конфеты…»
Игнат Степанович слушает Валеру спокойно, сосредоточенно: неужели и вправду было такое?
— Вопщетки, лису гвалтом не возьмешь. Она сама может такой гвалт организовать, особенно ежели к курам или к гусям дорогу найдет. Чем больше неразберихи, тем ей способнее. А чтобы взять ее, чего не дал бы: из нее воротники и шапки важнецкие выходят. Правда, надо знать, когда бить и как выделать. А то бывает, возьмет который, а она того, голая. Мы тогда с тобой в самое время вышли, и кабы все шло по плану, шапку ты до-о-обрую заимел бы…
— Я лучше, дядька Игнат, баню организую.
— Вопщетки, ты правду говоришь. Здоровье тоже надо беречь… Растапливай, а там, глядишь, и батька подъедет — повез скотину на комбинат, то нехай бы и он кости погрел.
Баня у Игната Степановича маленькая, новая, стоит в саду поодаль от хаты и хлева, и спустя какой-нибудь час из высокой асбестовой трубы ее потянулся вверх, будто нехотя, осторожный дымок. Дрова были сухие, горели гулко, но, пока нагреются камни и вода, есть время посидеть в теплой хате, поговорить. И они сидят: Игнат Степанович ближе к печи, ему зябко, Валера — чуть подальше, откинувшись на высокую спинку стула и закрыв глаза.
— Вопщетки, если глянуть со стороны, то может показаться, что человеческая жизнь — немногим более чем сумма парадоксов, но оно совсем не так. Я тебе скажу: нет ничего страшного на этом свете. Надо только иметь терпение и упрямство не лезть по-дурному на рожон и знать, чего хочешь. Дайжа когда тебе небо покажется с овчинку и нет корки хлеба положить на зуб. У каждого в запасе остается смерть, как у того солдата маршальский жезл. А это уже серьезно: смерть ничего не хочет оставлять человеку. Разве что камень в головах да бугорок земли. Да и то когда-нибудь все это зарастет травой и мхом. Смерть, как женка, не любит ни с кем делиться, хочет командовать единолично, и перехитрить ее трудно. И что интересно: смерть, как и баба, выбирает лучших.
— Ото связал вместе — смерть… женка… командир… Тобой накомандуешь, — подает голос тетка Марина.
Игнат Степанович удивленно поворачивает голову в ее сторону, словно только теперь заметил, что в хате кроме него и Валеры есть еще один человек, и человек этот — его жена. Реплика тетки Марины, однако, на некоторое время выбивает дядьку из колеи, но не настолько, чтобы окоротить его.
— Вопщетки, ты спроси у меня: что есть на меже жизни и смерти? И я скажу: страх. И чем больше страх, тем человек ближе к смерти. Во какой парадокс, — Игнат Степанович чмокает губами, выпускает дым изо рта, глядя куда-то вверх, в какую-то одному ему ведомую далекую темноту.
— Сам ты парадокс, был им век, им и помрешь. Сходил бы сена коровам кинул, а то сидишь, как сыч, — снова вмешивается тетка Марина, гремя ведрами, будоражит элегический настрой Игната Степановича.
Игнат Степанович не меняет позы, как сидел на стуле, так и остается сидеть, даже головы не поворачивает, только весь как-то напрягается, губы сжимаются в застывшей усмешке. Надо знать Игната Степановича, чтобы понять, когда усмешка эта может перейти в холодный смех, а когда взорваться бранью. За долгие годы жизни обок с ним тетка Марина неплохо усвоила это.
— Ну подумай, Валера, на што нам три коровы? На што? Разве мы вдвоем съедим то молоко, что они дают? Да нас бы пораспирало. Сколько нам его надо? Во, видишь, свиньям выливаю, — и она со злостью опрокидывает кринку над ведром. — Говорю, давай двух продадим, оставим одну, помоложе. Нам и ее — уга как хватит… Куда там…
По нынешним временам, когда не у всякого есть желание держать и одну корову, упрямое стремление Игната Степановича иметь их полон хлев непросто понять. Пускай бы еще продавал молоко иди другим каким образом старался извлечь прибыток от них, так нет же.
— Что съедим, что сдадим, не пропадет. Сена я накосил — до троицы хватит… — объясняет Игнат Степанович, причем таким тоном, чтоб отсечь хвост разговору, свести его на шутку. Ему явно не хочется влезать в него глубже.
— Так если бы только коровы… Есть же еще свинья, хряк, гуси, куры… — почувствовав молчаливую поддержку со стороны Валеры, переходит в наступление тетка Марина. — И все на мои руки. А собаки, собаки еще…
Игнат Степанович задумывается.
— Мой батька считался неплохим хозяином… Девять коров держал. Ни у кого на радиус волости не было столько…
— Только и гонору, что считался. А зимой кружки молока дитяти, бывало, не найдешь, не говорю уже про масло, его и вовсе не видели…
— Вопщетки, тогда и другая установка жизни была… Люди на хозяйстве сидели. Хотя и земли было мало, зато радоваться умели. Нет беднее человека, который не умеет радоваться. Помню, были тогда табаки — «Стамболи», «Мисаксуди»… Батька ездил в Бобруйск и брал сразу фунт «Стамболи». А в субботу наденет касторовый костюм — и в церкву. Тогда и я приучился курить. Может, и рановато, да сладко было начинать.
— Говорит — сидели на хозяйстве… А ты не сидишь? Да ты лежишь на нем. — Больное всегда болит, и это хорошо чувствуется в голосе тетки Марины.
— Ты, вопщетки, кормила бы свиней, — говорит Игнат Степанович, по-прежнему не поворачивая головы, однако в голосе его уже заметны грубоватые нотки. — Хорошо, возьмем меня… Я работал на точке, мельница у меня. И ученик у меня, вот он, Валера. К примеру, я захворал, а ученика взяли сено возить. И мельница стала! И опять же: я налил камень, надумал полприцы сменить. И во на — хвороба. Кто за меня все сделает? То-та! И приезжает сам председатель Гончаренок: Игнат Степанович, помоги. Как тут быть? Я беру мотоцикл и еду…
— А ты тут хоть разорвись. Развел гамарню. Одна мычит, другой вищит, третий пищит… Нашлендаешься при них за день — ни рук, ни ног не чувствуешь. А еще и колхоз: и буряки, и к бурякам.
— Как же я могу не поехать? Сам председатель просил! У него целый сельсовет на плечах. И опять же, говорю, точка стоит. А там — свинарники, коровники… Игнат Степанович, помоги!.. Или, скажем, жниво. Тут все горит, хватать надо, пока можно. В колхозе мастерские, там пять человек, а он ко мне приезжает: Игнат Степанович… И следом за ним гонят прицеп, комбайн… Борт поломали, мотовило полетело…
— Он изучил тебя лучше, чем ты сам себя. Знает: попроси тебя — в нитку вытянешься, а сделаешь. Дня мало — так ты ночью, при лампочке. Во двор нельзя выйти — завален железяками. Проволоки всякой, стружек этих под ногами… Садишься есть и боишься — язык бы не пропороть которой…
— Ну, язык, может, порой и не мешало бы… — пытается отшучиваться Игнат Степанович, но тетка Марина не склонна принимать шутку.
— В хлеву небо сквозь жерди глядится, а он черту лысому точит, пилит, строгает…
— Вопщетки, не черту лысому, и коль председатель дал разнарядку и людей ночью посылает, знатца, иначе нельзя. А хлев перекрою, шифер имеется.
— Он уже почернел, шифер твой, за три года.
— Ты, вопщетки, дашь мне с человеком поговорить? — взрывается наконец Игнат Степанович, крутнувшись на стуле с видом, будто намерен вскочить, даже приподымает ноги в валенках, топает ими о пол.
Тетка Марина хватает ведра и, толкнув ногой дверь, скрывается в сенцах. Дверь на какое-то время остается открытой, и холод ленивым белым медведем катится по полу. Валера встает, чтоб закрыть ее, а заодно и посмотреть, что там в бане.
Дрова в печке успели прогореть, живые язычки пламени снуют над углями, лижут, обнимают их. Как завороженный, забыв, зачем пришел, Валера глядит на это чудо и думает про Игната Степановича. Живет он, как дуб в поле, у всех на виду, и все ветры чешут языки свои о его сучья…
В хате уже темно, только одиноким волчьим глазом изредка сверкнет огонек от трубки, когда Игнат Степанович затягивается: вспышка на мгновение осветит его лицо, потолок, стены, обитую выделанными телячьими шкурами дверь.
