Литмир - Электронная Библиотека

Игнат перезарядил ружье и с взведенными курками стал приближаться к груше. Подошел метров на пять. Волк не шевелился. Стоял, будто живой, будто копался лапами в снегу и на мгновение сунул морду в раскоп — поглядеть или понюхать, что там такое.

С груши сорвался ком снега, упал на спину волку и, рассыпавшись, остался лежать на нем белой пылью. Игнат зашел от груши, толкнул волка стволом. Зверь как бы с неохотой повалился на бок. Желтый, точно из мутного янтаря, глаз смотрел на человека с застывшей печалью. В уголке его блестела слеза. Игнату стало не по себе.

Видать по всему, это был вожак. Серебристо-серый, с широкой, простроченной сединой черной полосой вдоль спины. Оттопыренная в ярости верхняя губа открывала мощные, острые, как шила, клыки. В звере было не менее двух метров. Левая лопатка и весь бок ниже ее были в крови.

Игнат перевел дыхание. Обычной охотничьей радости — что ни говори, такого матерого уложил! — сегодня он не испытывал. В ушах звучало жалостное поскуливание Галуса, перед глазами стоял его виноватый взгляд. Неотвязным было и то, как ждал последнего выстрела зверь, повернув голову навстречу смерти. Смотрел на него и как бы спрашивал: «Что, идешь добивать?..» Нет большего паскудства, нежели добивать, бить надо сразу и насмерть. Однако вишь ты, какого волчину свалил! Может, взять и второго — того, чью кровь видел на снегу раньше?

Он не долго задержался около груши. Пускай волк полежит, лошадь с санями возьмет потом, а сейчас надо идти за вторым.

Время клонилось к обеду. Сквозь кудлатые, белые, словно чесаная шерсть, облака пыталось пробиться солнце, но пока оно проступало желтым ярким пятном. Желтые блестки ложились на снег, слепили глаза.

Дома, собираясь на охоту, Игнат не стал есть, выпил лишь кружку простокваши. Краюху хлеба и шматок сала завернул в полотнину и положил в торбу. Половину хлеба скормил Галусу перед тем, как отправить его по лисьему следу, остаток же, вместе с салом, так и лежал нетронутый… С какой охотой Галус проглотил бы все это сейчас и какими благодарными глазами смотрел бы в глаза хозяину! «Батька дома? — Дома. — Гармонь нова? — Нова. — Поиграть можно? — Можно». Поиграли, вопщетки.

Игнат не хотел возвращаться на ту злосчастную поляну, а взял наискось, через ельник, рассчитывая выйти на длинную заболоченную луговину, которая, то сходясь на нет, то распахиваясь широкой поймой, тянулась в самый Штыль. На поле, откуда они пришли с Галусом и за которым, хотя и далековато, была деревня, люди, волк вряд ли пойдет. Он должен пробираться в Штыль. Раз не пошел с теми четырьмя, то должен самостоятельно пробираться в этот глухой лесистый угол. Игнат наверняка знал, что волки обитают в той стороне. Где-то там, в коряжнике, должно быть их логово. И бабы говорили осенью, что видели там волков. По всему — это не пришлые, местного развода.

Рассуждал Игнат правильно. След волка он увидел, как только вышел на луговину. Наст и здесь был тяжелый, слежалый. Он придавил траву, пригладил, почти сровнял с землей кочки, и только спутанные ветром и обросшие изморозью кустики жесткой осоки небольшими сугробиками кое-где выделялись на этой белой постилке, да в отяжелевшем покое стоял высокий, опушенный снегом тростник. Он тянулся сплошной полосой далеко вперед, словно забытый и несжатый загон жита, и Игнат подумал: «Вопщетки, надо будет летом забраться сюда с серпом: такая стреха на хлевушок пропадает». Мысль эта мелькнула, как мелькает падающая звезда на летнем ночном небосклоне, оживив его на какой-то миг и покинув таким, каким он был до сих пор.

С левой стороны, на возвышении, рос старый ельник. Даже отсюда, снизу, он казался глухим и дремучим. Это была Старина, начало Теребольских лесов, хотя сами Теребольские леса находились километрах в двадцати отсюда, за рекой. По правую сторону встречались редкие корявые березки, чахлые сосенки и с невзрачными, точно обглоданными, вершинками — словно наводили на мысль, что место это мало кому доброму может приглянуться.

Немного дальше стояло несколько старых ив. Игнат помнил их еще с довоенной поры. Одна с широкой, донизу, трещиной, остальные держались кучерявой дружной семейкой.

Волк шел болотом. Две или три небольшие, с орех, красные капли вновь подтвердили, что волк был ранен. Он дважды садился, должно быть зализывал рану, но дальше бежал ровной, спокойной трусцой. Испуг после выстрела, наверное, прошел, и тут он чувствовал себя уверенно.

С болотины волк свернул в ельник и, сделав полукилометровую дугу по чащобе, снова вывел в редколесье. Игнат покачал головой: зверь выбирает путь, как пожелает, а человек, будто невольник, вынужден петлять вслед за ним.

Крови на снегу больше не было, и скорее глупое упрямство, чем разумная сила, вело Игната вслед за волком: куда ж ты, падла, завернешь? Неужто не покажешь логовище?

Занятый этими мыслями, Игнат не сразу заметил глубокие, присыпанные недавним снегом ямки, что размеренной цепочкой тянулись параллельно волчьему следу. Обратил внимание, лишь когда раза три споткнулся о них.

Это были человечьи следы, и шел человек по глубокому снегу давно, еще до гололедицы. Подумал: «Откуда они тут? Кого и зачем занесло в эту глушь? По дрова? Сушняка и бурелома тут до черта, но попробуй возьми его отсюда, вытащи на дорогу. Да и чего лезть сюда, когда ближе полно дров. Сено? Тоже не видать, чтобы где-либо стоял стожок или копна…»

Следы подсказывали: шел высокий, грузный человек. Кого-то ведь загнало сюда. А может, как и он, вслед за зверем шел кто-нибудь? Конечно, за зверем, другой причины не могло быть. Тогда кто же? Шамаль? Только он мог забраться сюда. Но почему не заглянул к нему, к Игнату? Почему не объявился в Липнице?

Павел Шамаль жил в Селище. Если взять отсюда напрямик, то будет километров пять, не меньше, а по дороге — и все семь. Толковый охотник, пожалуй, один такой на район. И зверя знает, и бить умеет. Уж если возьмет на мушку, пиши пропало. Хоть зайца, хоть лису. В этом он, пожалуй, и ему, Игнату, не уступит. Может, в чем-нибудь другом, а в этом… Игнат не переоценивал себя, однако был убежден, что лучшего охотника, чем сам он, в районе нет. Да и по области надо еще поглядеть. Но если уж называть двух охотников, то, конечно, он да Павел.

Мужчиной для Игната был тот, кто умел держать в руках ружье. Ружье должно быть у каждого. Как, допустим, топор или пила. Что за мужчина без ружья? Положим, как ты пойдешь на зайца или хотя бы на тетерева, когда боишься ружья или слабо привык к нему?

Встречались они с Павлом редко и никогда не заводили речь о том, кто из них какой охотник, но каждый хорошо знал силу другого и по-мужски молча и всерьез уважал ее. Всякий раз, когда охотничьи тропы заводили Игната куда-либо под Селище, он не ленился сделать крюк, чтобы зайти к Павлу. Посидеть, покурить, потолковать. И Павел тоже не обходил его хату.

«Значит, Павел? Не-а… Слишком большие следы. Большие… И вроде как бы с раскатом. Как будто человек шел все время скользя. Скользя… А ведь он, вопщетки, был не один. Их было несколько. И двигались они, стараясь попадать след в след…»

Под невысокой, придавленной снегом елочкой чернела какая-то точка! Игнат свернул в сторону, копнул бахилой снег. Горелая корка от картофелины. От картофелины, испеченной на углях.

«Кто это, выбираясь из дому, загодя печет бульбу на углях? На углях бульбу пекут в лесу. А кто же, собираясь в лес, берет с собой сырую бульбу? Или у Павла не было краюхи хлеба — себе и суке?»

Теперь уже Игнат и сам шел, стараясь попадать в чужие следы, будто примерял к ним свой шаг, и это ему не стоило труда, из чего он сделал вывод, что прошли здесь высокого роста мужчины. Почему-то у него и мысли не возникло, что это могли быть женщины.

Шагов через тридцать под бахилой снова зачернело: еще одна пригарка…

На этом месте волк круто взял вправо. Там, за кустами ивняка, было Гущево дворище. Некогда Игнат помогал Гуще переезжать в село. Теперь от былого подворья остались лишь две яблони. Волк не захотел идти по болотцу, полез на голое поле. Почему? Что-то почуял? Что-то… А может, кого-то?..

34
{"b":"280313","o":1}