— Хлеб есть, — ответила Марина. Как раз только вчера испекла пять буханок. Одну съели, а четыре лежали под рушником на столе. Марина взглянула на Игната, он кивнул головой.

Разрезав ковригу, Марина взяла половину, направилась было к двери, но Игнат потянул ее за руку, показывая на окно. Два дня назад Леник ловил ночевками воробьев и нечаянно выдавил нижнюю стеклину. Нужного стекла не нашлось, и вместо него Игнат вставил фанерку. Марина отодвинула фанерку, гвозди не удержали ее, и она полетела в снег. Просунула полковриги на двор. Незнакомец взял хлеб.

— Может, еще и луку немножко? — все тем же тихим усталым голосом попросил незнакомец.

Отойдя к печи, где висели две длинные плетенки лука, Марина оторвала от одной хвост, открыла шкафчик, взяла кусок сала ладони в две и подала все в выбитое стекло, из которого тянуло холодом. Незнакомец взял лук и сало, опустил в большую черную сумку на боку, где уже лежал у него хлеб.

— Спасибо, хозяюшка. Плохо только, что нас боятся, — печально произнес он. — Бояться нас не надо. Всем хочется жить. Если б мы хотели, могли бы… но мы никого так не трогаем… не тронули… Разве что поесть…

— Война давно кончилась, а вы не даете спокойно жить. Чего вы прячетесь от людей и бродите по ночам? — сказала Марина.

— Это так, бродим… — Незнакомец отошел от окна, потом вернулся, поднял фанерку, приладил ее на прежнее место и только тогда двинулся к воротам. Из-за столба вышел второй, с винтовкой, и они зашагали по улице, но не в конец ее, а дальше в село.

— Меня аж трясет всю, брр-р, — вымолвила Марина. У нее зуб на зуб не попадал.

— Лезь на печь, погрейся.

— Меня не столько от холода трясет, сколько от всего. Стою и думаю: нехай бы скорей все кончилось, скорей бы он ушел.

— Все равно лезь на теплое. Вопщетки, я и сам не знал, чем все это кончится. Одно знал: пока есть патроны, в хату они не войдут.

— Что ты со своим ружьем?.. У них винтовки, а может, и автоматы…

— Конечно, автомат есть автомат, но и мое… А Галус и не обозвался.

— Ага, с чего бы это? Ты думаешь, что это может быть еще не все? — спросила Марина уже с печи.

— Все будет, когда сдадутся. — Игнат закурил. И вдруг удивленным, оживившимся голосом добавил: — А они знали, что мы надысь кабанчика закололи. Зна-а-али.

— Как ты думаешь, куда они пошли?

— Куда или к кому?

— Разве это не одно и то же?

— Вопщетки, может, и так… — Игнат пыхнул малиновым огоньком трубки. — Люди, а без голов. Войну давно свалили, теперь берег один, и надо что есть силы прибиваться к нему. Надо иметь смелость глядеть правде в глаза.

— Это теперь один берег, а сколько их в войну было? Что ни день — то берег, что ни ночь — то другой.

«И тогда, вопщетки, один был, один. То, что некоторые искали какой-то своей выгоды, это другое. Они всегда искали и искать будут. И в одной семье не всегда гладко бывает: там поссорились, там не поладили, но когда батьку бьют, некогда лежать на печи или из-за забора выглядывать. Тут засучивай рукава — и в бойку. А раз нагрешил, будь добр — отчитайся за грехи. Это уж закон».

Снег выпал под утро. Спорый, мягкий.

Игнат вышел на крыльцо, долго вслушивался в глухую тишину, опустившуюся на село. Ни голоса, ни звука. Как будто все спало. Обошел вокруг хлева, затем вокруг хаты. За углом хаты увидел чужие следы. Это были следы того человека, что просил хлеба. Прежде чем пойти по двору, он зашел от леса, послушал за углом. Под стрехой снег не укрыл следов.

«Добрый снежок, добрая пороша… Надо сбегать поискать лисок», — подумал Игнат как о чем-то давно решенном, но неисполненном: все что-то не позволяло. Не позволяла зима. Сначала навалило снега. Он шел целую неделю, казалось, и конца ему не будет. Навалило выше заплотов — ни пешком, ни на лошади в лес было не пробиться. Потом повернуло на оттепель, с ледяной сечкой, с гололедом. Наконец ударил мороз. Поверх снега образовалась такая ледяная кора, что не только сани, но и человека держала, хоть на коньках катайся. И вот выпал, считай, первый после того снежок.

Несколько раз Игнат выходил с Галусом на охоту, но все без толку: ноги, время убьешь — и все твои трофеи. Правда, с неделю назад двух белок подстрелил и куницу. Еще шкурки с дощечек не снял, сохнут около трубы. А позавчера поехал привезти дров, положил ружье на сани. Уже выезжая с возом из Стаськового рога, увидел: в поле мышковали две лисицы. Красивые, черти. Рыжие, прямо горят… Попробовал обмануть, подъехать на лошади — не подпустили. Отбежали метров на сто пятьдесят и, словно потешаясь — смотри, Игнат, и кусай себя за локти, — принялись носиться наперегонки по полю — только рыжие хвосты, как метлы. Поглядел на их игру, показал Галусу: полюбуйся и ты, вояка. Но тот не видел, не чуял их и никак не мог понять, чего от него хотят. С тем и вернулись…

Из хлева через дырку в воротах, чтоб могли прятаться куры, вылез Галус. Отряхнулся от сенной трухи, ткнулся холодным носом в руку хозяина.

— Ну что, вопщетки? Проспал гостей? Или решил услужить им? — спросил Игнат.

Собака радостно завиляла задом, заскулила, взлаяла, затанцевала вокруг него, норовя лизнуть в лицо.

— Я тебе про одно, а ты про другое… Ты про свое… Ну так что, сходим сегодня на лисок? Сходим… Ну, будя, будя, — строго закончил Игнат, потрепав собаку за ушами.

Собака была высокая, на тонких кривоватых лапах, с широкой мускулистой грудью. Такая широкая грудь у гончих чистой крови редко встречается, но Галус был чистый гончак. Игнат перекупил его у Цыбульки из Усох и не жалел. Уже в два года он и след зайца брал, и за лисой шел. Теперь ему было три, и любили его в доме все, особенно Леник.

После ужина, когда семья собиралась вместе, Леник садился на него верхом. Галус обычно располагался возле печи и, положив голову на лапы, умными янтарными глазами следил за Игнатом. Взяв в руки большие, точно листья лопуха, обвислые уши, Леник принимался растягивать их, как гармошку. Спрашивал у собаки и сам же отвечал:

— Батька дома?

— Дома.

— Гармонь нова?

— Нова.

— Поиграть можно?

— Можно.

— Тум-та, тум-та-та!

Он таскал собаку за уши, разводя их в стороны и прижимая к голове. Галус невозмутимо сносил эту музыкальную экзекуцию, покорно поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Не было случая, чтобы он огрызнулся или показал зубы. Водит головой из стороны в сторону, а сам следит глазами за хозяином: видит ли тот? Ви-и-дит. Ну, значит, все в порядке.

Игнат отворил ворота, надергал из торбы охапку сена, кинул в ясли корове, пошел в хату, чтобы взять ведра. Галус первым прошмыгнул в душную, не остывшую за ночь темную переднюю, едва не свалив хозяина с ног.

Игнат пошел за водой к колодцу. Сруб колодца обледенел так, что осталась лишь маленькая, едва пройти ведру, прорубь. За ночь ее сковало, даже очепом нельзя было пробить. Игнат принес жердину, сколол лед вокруг проруби, ведром выловил его. Набрал воды и только было хотел нести, как увидел Полю. Лицо обеспокоенное, волосы растрепаны и кое-как прикрыты шерстяным платком. Подошла, поздоровалась.

— Я за тобой, Игнат. Зайди-ка в хату.

— А что такое? — Игнат почуял: сегодня, поди, не у него одного была тревожная ночь.

— Сам увидишь. Только не гляди, что я такая… — Поля поправила, пригладила волосы, туже затянула платок.

Вошли в сенцы, остановились. Поля принесла из хаты лампу. В сенцах все было перевернуто, поразбросано. Все дверцы комода сверху донизу распахнуты, на полках опрокинуты бутылки, банки, раскатаны сувои полотна, рушники, обрезки материи. Кадушки и ушаты разметаны по всем сенцам. В кубелке было жито — теперь оно кучей лежало на полу. Одна половица взорвана и откинута в сторону, в подполе желтел перекопанный песок.

— Что ж это творится, Игнат? Как дальше жить? Пришли середь ночи, повспарывали всех с постели, все перевернули вверх тормашками.

— Кто? — спросил Игнат, хотя можно было и не спрашивать об этом.