— Я боюсь.
— Все будет в порядке.
Хотелось бы верить. Не перестаю твердить себе, что именно я нашла Эмму. Мои инстинкты не обманули, целеустремленность оправдала себя. Разумеется, для Джейка это что-то должно значить.
Приехав к нему, звоню в дверь. Проходит минута, никто не открывает, звоню еще раз. Слышу шаги. Дверь отворяется.
— Привет, — говорит Джейк.
Заглядываю мимо него в гостиную и спрашиваю:
— Эмма готова?
По телевизору показывают «Зачарованных», одну из старых серий.
— Слушай, Эбби…
Он мог бы и не говорить. Уже знаю, что сейчас будет. Сердце просто замирает. Джейк переминается с ноги на ногу, держится за дверную ручку и, кажется, не собирается меня впускать.
— Эмма не очень хорошо себя чувствует.
Поднимаю глаза и вижу, как девочка выглядывает из дверей спальни. Выглядит вроде бы неплохо.
— Здравствуй, детка.
Эмма улыбается и машет рукой. Джейк выходит на крыльцо и прикрывает за собой дверь.
— В чем дело? — Я стараюсь контролировать эмоции.
— Что?
— Чем она больна? У нее грипп? Лихорадка?
— У нее болит живот. Наверное, что-то съела…
— Я могла бы остаться и помочь.
Он наклоняется подобрать рекламку, кем-то оставленную на крыльце.
— Просто сегодня не самое удачное время…
— Тогда загляну завтра.
Джейк засовывает руки в карманы и прячет глаза.
— Не знаю…
— Пожалуйста…
— Прости. Но мне нужно время. Нам нужно время. Мы должны побыть вдвоем.
— И сколько?
— Не знаю. Эмма в шоке. Лизбет, Тедди, Джейн, ну и так далее…
Джейк неловко хлопает меня по плечу, а затем возвращается в дом и закрывает дверь.
Слышу, как Болфаур поднимается по лестнице, но уйти не могу. Снова звоню. Тишина. Стучу как сумасшедшая, начинаю звать и понимаю — мне не откроют.
Знаю, что выгляжу нелепо и глупо. Стою, прислонившись к двери, и ощущаю знакомую панику. Но спасения от нее нет и выработать какой-либо план невозможно. Джейк принял решение; и на этот раз я не в силах что-то изменить.
В течение долгих месяцев я надеялась остаться для Джейка единственным человеком, который не сдался; единственным, кто продолжал поиски после того, как расследование зашло в тупик, штаб закрылся, полиция занялась другими делами и в могилу опустили пустой гробик. Думала, что он наконец найдет для меня место в своей жизни. И одновременно понимала всю иллюзорность ложной надежды. Минуту радости, когда я позвонила ему и сообщила о спасении Эммы, всякий раз перевесят месяцы тревоги и страха. Для Джейка я всегда буду не той, что нашла Эмму, а той, что потеряла ее.
Не знаю, сколько времени стою на крошечной лужайке перед домом, глядя на окно детской. Земля кажется зыбкой и как будто в любой момент может выскользнуть из-под ног. А потом так и происходит. Не более чем легкая дрожь, тихий шепот в глубине земных недр. Толчок настолько слабый, что о нем наверняка не упомянут ни в новостях, ни в газетах. Но где-то, в ярко освещенном здании, набитом аппаратурой, игла отметит вспышку активности. Возможно, проснется задремавший в окружении гудящих приборов сейсмолог. Он встанет и подойдет к аппарату, сделает несколько пометок и в очередной раз восхитится мощью тектонических сдвигов.
Потом сажусь в машину и еду в сторону пляжа. Сворачиваю на шоссе, миную «Шале» и Клифф-Хаус и въезжаю на парковку. В тумане карабкаюсь по каменистой тропинке, ведущей к Сутро-Басс. Сейчас отлив, и старый резервуар полон грязной воды, в которой плавает всякий мусор — пивные банки, старый мяч, сломанный буек, опутанный водорослями. Бродя среди руин, вспоминаю утонувшего мальчика, которого видела в заливе Шорес, когда мне было девять. Вспоминаю, как мама тихо плакала по пути домой и каждые несколько секунд оборачивалась, чтобы посмотреть на нас. Аннабель спала, положив загорелые ноги на мои колени. Я чувствовала себя так, словно родители обратили на нас внимание впервые в жизни. Мне показалось, будто в наших отношениях что-то изменилось не в лучшую сторону, как если бы они любили нас слишком сильно и эта любовь казалась очень обременительной.
Конечно, мне было только девять лет. Все ли я понимала в ту минуту и все ли понимаю теперь, двадцать четыре года спустя? Двадцать четыре года прошло, а я не в силах избавиться от этого воспоминания, не только от образов — мертвый мальчик на песке, плачущая женщина с огромной грудью, пятнышко солнцезащитного крема на носу у ребенка, кучка зевак, собравшихся вокруг безутешной семьи, — но и от эмоций. Все это настолько отчетливо, как будто случилось минуту назад.
Что за воспоминания сохранятся у Эммы двадцать лет спустя, какие моменты одиннадцатимесячного отсутствия западут в память навеки? Будет ли она помнить свой страх? Став старше, будет ли смотреть на обнаженную грудь своего возлюбленного и думать о Тедди с его татуировкой в виде волны? Будет ли помнить салон «фольксвагена» и запах сыра, который хранился у похитителей в портативном холодильнике? Останется ли океан для нее опасным местом, где случаются самые непредсказуемые вещи? Или однажды Эмма поедет в Коста-Рику с собственными детьми и ощутит себя дома? Может быть, даже разыщет маленький ресторанчик, где привыкла бывать с Тедди и Джейн и пить коктейли?
Конечно, она может помнить и другое. Есть события, которые, по словам психолога, медленно выветриваются из памяти. Как выяснилось, иногда Тедди и Джейн затевали кошмарные ссоры с потасовками, а однажды даже пришлось поехать в больницу, где Джейн наложили шину на сломанную руку. Все это, несомненно, пугало Эмму, привыкшую к спокойному, деликатному обращению. Как-то, в качестве наказания за незначительный проступок, похитители на целые сутки оставили девочку одну в домике на пляже, где не нашлось никакой еды, кроме коробки макарон и сыра. Эмма сказала психологу, что заливала макароны горячей водой из-под крана из-за боязни пользоваться плитой. Одно из незыблемых правил Джейка: не включать плиту в отсутствие взрослых.
Время от времени появлялась Лизбет и лгала Эмме. Говорила, будто никогда не хотела оставлять дочь, а Джейк просто выгнал ее, когда встретил меня. Со временем девочка, должно быть, начала в это верить.
Понимаю — я виновница тех воспоминаний, которые сохранятся у Эммы до конца дней. Мы гуляли по пляжу. Было летнее утро, туманное и холодное. Я посмотрела в сторону, на мертвого тюленя. В эту секунду механизм пришел в действие, и память ребенка подверглась необратимым изменениям. Вот в чем дело, и никуда от этого не уйти. Я думаю о Ш. — человеке, не умевшем забывать. В какой-то степени все мы подвержены тому же недугу. Память — это цена, которую мы платим за сохранение индивидуальности и постижение самого себя; в равной мере это цена победы и поражения.
Память о минувшем годе подобна раковой опухоли, въевшейся в мозг. Крошечное черное новообразование, не растущее и не исчезающее; твердый узелок в замысловатом лабиринте извилин. Крошечный, но неприятный.
Недавно я отправилась в библиотеку и вернула книги, принесенные Нелл. Просрочила на несколько месяцев, и теперь дешевле купить новые, чем заплатить штраф, но не хочется оставлять их у себя. Я бы предпочла просто забыть все, что мне стало известно о памяти, поскольку эти знания не просто мертвый груз наподобие названий иностранных столиц, количества колец у Сатурна и даты высадки человека на Луну. Это бремя информации, которая всегда будет связана в моем сознании с долгими месяцами без Эммы.
Будь это возможно, я бы выбросила из головы Аристотеля и Симонида, Шеревского и анонимного Н., а также все произошедшее, начиная с того дня на Ошен-Бич. За последние несколько лет ученые открыли, что память связана с определенными генами; манипулируя ими, можно контролировать процессы запоминания и забывания. В будущем, наверное, изобретут некий препарат, нечто вроде антипохмельной таблетки, который поможет человеку навсегда забыть о неприятном событии. Больше не будет необходимости помнить об изнасилованиях и ограблениях, авариях и похищениях. Из памяти ребенка медицинским путем удалят воспоминания о том дне, когда его украли из родительского дома, когда он сломал руку или увидел, как собака попала под машину. И потом, зачем останавливаться на достигнутом? Не исключено, начнут удалять целые блоки воспоминаний — о тяжелом разводе, о неприятностях на работе, о длительной полосе невезения. Эта добровольная амнезия не ограничится единичными случаями. Представляю себе тысячи жертв природных катаклизмов или национальных катастроф — землетрясений, терроризма, торнадо, — которые выстраиваются в очередь перед клиниками на следующий день после трагедии, чтобы принять спасительную таблетку. И тогда мы превратимся в нацию людей, не имеющих памяти, не способных скорбеть и сожалеть.
