— странное дело, но весь, как бы я его назвал, сказочный, сюжет разворачивался передо мной в моем воображении так живо, будто описанные в главе книги события происходили со мной, вернее даже, и мне это иногда так представлялось, будто описанные фантастические события происходили несколько по другому, и я знал это, как все было на самом деле, но, в итоге, сам их описал по-другому…

И тут мне вдруг привиделось, будто я, стоя в кругу собравшихся вокруг меня многочисленных друзей, обращаюсь к ним. Все происходящее представлялось мне от первого лица: я что-то говорю им, а они, глядя на меня глазами, полных надежд, реагировали на мои слова, и я, никто более, никто, кроме меня — наполнял их надеждой на будущее.

И вдруг… стоп!

Среди тех, кто смотрел на меня, я вдруг заметил того, к кому обращался на улице, где-то в центре, когда мне было так плохо, когда обрушившиеся на меня видения и эмоции, которые я записал в свое сумасшествие, казалось, уже разбили меня, поставив на грань самоубийства.

Там был человек, который был до боли похож на демона, порекомендовавшего мне заключить договор с Дьяволом.

Я встрепенулся после короткого сна, неожиданно накрывшего меня, как теплое одеяло — и посмотрел в окно, как там, за окном, уже значительно ниже, чем раньше, все еще трепетало солнце.

Сняв телефонную трубку с «базы» и засунув ее себе в задний карман джинсов я бродил туда-сюда по пустому офису, не зная, что делать, в конце концов оказавшись на кухне, которая еще использовалась и как курилка.

— Вах! — я запускаю в воздух тугое кольцо дыма, которое уже под потолком, расширившись, не растворилось, а будто замерло и стало оседать к полу.

Я смотрел на дым, почему-то казавшийся мне жирным и тяжелым, и в моем воображении всплывали образы разных крылатых, но не обязательно летающих существ, чье оперение я будто разглядывал в упор, и они менялись, изменялись, от цветастых — к серым, и потом к белым и даже блистательным. Эти перья, необычно массивно заслоняя все передо мной, вдруг, удаляясь, становились крыльями ангелов.

Раз! — и я вижу медленные, кружащиеся полеты над землей, сначала — высокие, в высоком небе с разряженным воздухом, но потом все ниже и ниже. День ото дня, день ото дня — все ниже и ниже и ниже.

Два! — кто-то, чьими глазами я вижу все, пролетает над холодной заснеженной тайгой в поисках черного, окантованного серебром стяга…

Три! — вокруг меня простирается небольшой, но высокий, готический каменный город, в котором будто поселилась тьма. И крылья, крылья, крылья! Мелькающие, мельтешащие, трепещущие от озноба, не дающие покоя крылья тех, кто, как и тот, чьими глазами я смотрю за заснеженную землю, спустились вниз, сюда, где тьма и холод, где край земли. Вначале, конечно, мы оказались здесь просто из любопытства.

Четыре! — один из ангелов, постыдившись и убоявшись своего любопытства, а так же того, что видел, а видел он черный стяг Сатаны, упавший на землю, прикосновение к которому сообщало такие глубины мудрости, но не той, что давал бог, а иного рода, печальной и обреченной, резко взмыл в небо, но после, почти достигнув его, не удержался, терзаемый сомнениями и любопытством — и вновь ринулся вниз.

Пять! — сняв с черного стяга серебряную медаль я шепчу себе, будто завороженный: «Это — серебро! Серебро — не золото, это — серебро!» — и мою душу околдовывает блеск серебра, как чего-то высшего, даже большего, нежели золото.

Шесть! — «Серебро — холодно, а золото — горячо» — продолжаю шептать я сам себе, гладя бархат черного стяга, руками считывая с него все, что на нем написано меняющимся, будто пламень, оранжевыми буквами и знаками.

Семь! — я поглощаю эту информацию, словно видя в ней свою жизнь. Да и она кажется мне жизнью! Только другой, совсем не той, что я знал раньше! Темной стороной но все той же сути.

Восемь! — я страшусь того знания которое я получил. Мне стыдно, что я узнал то, что я узнал, но все равно, как шкода, лишь бы не быть виноватым одному — я делюсь этим с остальными.

Девять! — я будто обращаюсь к стоящим вокруг меня другим:

«Мы одержали великую победу!» — провозглашаю я под одобрительные возгласы остальных — «мы сбросили Сатану с неба, будь он проклят!»

Мои товарищи смотрят на меня, будто я — источник всех их чаяний и надежд — «Но братья!» — продолжаю я — «взгляните на себя! Ваши души очерствели в борьбе! И это — у тех, кто чудом выжил! А много ли нас осталось? Тринадцать генералов небесного воинства! Из двухсот! Двести полковников — из трех тысяч! Мы не щадили себя, и что теперь? Какая нам за то награда?»

Десять! Я просто не знал, что предусмотрел о нас бог. Не почести, не отдых, но врачевание его должно было коснуться наших душ, так, чтобы мы вновь стали тем, кем были до битвы — просто его сынами, простыми, но благословенными.

И что могло быть лучше?

Одиннадцать! Но мы ушли, так и не получив того, что нам было предназначено. Мы собирались врачевать себя сами, строя свой город, чей проект считали со стяга Дьявола.

Двенадцать! Я вижу себя, корпящим над свитком, быстро пишущим себе оправдание своих дел в надежде, что, может быть, спустя тысячи лет найду прощение. Но этот свиток, в итоге, как я ощущал, должен был стать мне приговором.

Тринадцать! В последний раз братьев я видел у креста, на котором висел распятый. Я просто проходил мимо, неся из Иерихона в Иерусалим свиток с неведомой многим до того книгой, которая мне очень нравилась. Я уже был не как ангел, и, увидев своих братьев, как видение, после был чрезвычайно изумлен и долго об этом вспоминал, впрочем, видение это, как и то, что я услышал, быстро забылось.

Мне помнится, что тогда братья, стоя рядом с крестом, и их было тринадцать, изумленно вопрошали друг друга: «Зачем?» — но их никто не видел и не слышал, хоть они и страдали чрезвычайно от виденного ими.

Я встал напротив окна и отвел штору, после чего открыл окно и, уже через него, именно, через низкое (от пола) окно вышел на балкон при кухне — навстречу бушующему лету, этой пропитанной влагой жаре и предвосхищению грозы.

Вдали грянул гром, и с балкона уже было видно, как далеко, у высотки на площади Трех Вокзалов уже бушевал ливень.

Но здесь, на балконе, там где я был, все еще жарило солнце, не давая покоя и передышки, побуждая жить, и, как мне тогда хотелось — жить не просто так, но на всю катушку, да и более того — с целью и осознанно!

Я мысленно представлял себе всех тех, на кого некогда ориентировался, считая их чем-то — и вот, вдруг эти люди представлялись мне жалкими и ничтожными, мелкими.

Мысленно я будто бы парил над землей, над миром, и, мне казалось, что весь этот мир — у меня в кармане, что я богат, что богат сказочно, чрезвычайно.

Мне казалось, будто я могу проникнуть во все тайны вселенной — и, самое главное, без особого труда.

Я смогу свернуть горы. Я смогу осушить моря и даже океаны.

Нет ничего, что не было бы подвластно мне!

Будто бы оставив высотку на площади Трех Вокзалов в центре грозовой тьмы, дождь, проливающийся не из черных, а других, более блеклых, серых, но все равно величественных туч обходя высотку слева и справа устремлялся ко мне, предупреждая о своем приближении вдруг вспыхнувшей на уже подернутом серостью небе молнией, за которой — уже когда и ждать перестали, вдруг ухнул гром.

«Щмякс!» — и задрожали стекла в старых деревянных окнах, заставив меня в один прыжок ретироваться обратно на кухню:

— Вот тебе раз! — говорю я сам себе, честно говоря, радуясь тому, что приближалась гроза — пусть сильнее грянет буря!

Зайдя в ванную, приспособленную в редакции для обслуживания кухни (там еще стоял куллер, из которого я непрестанно наливал себе кипятку в чашку) я посмотрел на потолок, в одном из углов которого, из-за неровности потолка, постоянно образовывалась темно-фиолетовая тень.