— В центре этих дел вы, Андрюша, только все никак не вспомните, что да как.

Я смущен и подливаю себе вина, после чего предлагаю и Фетисову, но он — пас, накрывает бокал ладонью.

Взгляд Фетисова вдруг погрустнел, и, посмотрев мне в глаза, печально так, он сказал:

— Очень надеюсь, Андрей, что вам помогут выстоять, я очень, очень на это надеюсь!

Хорошо поужинав мы легли спать, а где-то часа наверное в два ночи ко мне заявился Василевс, и, грузно плюхнувшись мне на ноги, урча, расположился там на ночевку. Его толстая, хорошо отъевшаяся тушка согревала мне ноги, и я, на секунду проснувшись, от того что кот располагался в моих ногах, тут же снова уснул, ощущая от кошачьего тепла еще больший, чем раньше, покой и уют.

Утро выдалось каким-то странным. За ночь резко повысилась температура, и, соответственно, давление.

Проснувшись, я чувствовал себя так, будто по мне проехались асфальтоукладочным катком.

Василевс, проснувшись значительно раньше чем я, сидел у окна на столе и смотрел на улицу, время от времени оглядываясь на меня, а иногда начиная мурча умываться с какой-то неведомой яростью, будто ощущал себя облитым грязью.

Едва же я уселся на кровать, свесив голову, иногда проваливаясь обратно в сон, но только на какие-то секунды, котяра спрыгнул со стола, подошел ко мне, потерся о ноги и после вскочил мне на колени, где тут же фривольно развалился, так что его голова, хвост и лапы свешивались с двух сторон, резко разбалансировав устойчивость возлежания Василевса, от чего он вскоре свалился на пол, не в пример другим кошкам так и не успев перевернуться на лапы и грохнувшись спиной об пол.

Раздался странный звук, будто на пол упало деревянное полено, но никак не плотная, мягкая и теплая тушка кота.

Василевс, будто решив, что попал впросак вроде как не очень красивой ситуации, тут же вскочил на лапы и стал с важным видом расхаживать по комнате туда-сюда с видом хозяина, после чего, еще с минуту полежав у стола и почесав себе за ухом — стал проситься на улицу, так что хочешь — не хочешь — а мне пришлось идти вместе с ним.

Проходя с нарезающим вокруг меня круги котом мимо кухни, я услышал доносящиеся оттуда звуки готовки завтрака. На плите что-то шипело и шкворчало, Фетисов гремел посудой и что-то тихо напевал себе под нос.

Подождав у открытой на улицу двери, пока Василевс сделает все свои дела, я вернулся на кухню:

— Который сейчас час? — спросил я Фетисова, к тому моменту уже умывшегося и побрившегося, бодренького такого, да и вообще — пребывающего в великолепном настроении.

Фетисов, только кивнув мне головой в знак приветствия, ничего не говоря прибавил громкость работавшего радио: «В Москве — одиннадцать часов семнадцать минут» — сказал диктор, после чего начал с приглашенным на свое радио «экспертом» обсуждать вчерашние московские события, споря, следует ли их воспринимать как погромы, либо как выступления молодежи, стремящейся к большей свободе и демократии.

— В такое утро, Андрей — вдруг заговорил Фетисов — хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать… Или заканчивать старые, а то и очень, очень старые дела.

Фетисов говорил так, будто имел в виду не дела, а долги, что, дескать, будто их в такое время отдавать — в самый раз, как будто тому соответствует общий погодный антураж:

— В ванной есть новая зубная щетка, она запакована, надо извлечь, и пакетик с одноразовыми бритвами…

— Спасибо — ответил я и пошел умываться.

— Вчера в Москве вдруг неожиданно начали звенеть церковные колокола, сами по себе — сказал Фетисов, уже уминавший яичницу, когда я вернулся на кухню.

— Сами по себе?

— Да. — А я почему-то догадываюсь, что это был за звон:

— Сошел ангел, никак?

— Точно. Прибыл. Вернее — проявился. Явился — не запылился. Гаврило был примерным мужем.

— Гавриил?

— Ну да…

Фетисов встает из-за стола и идет накладывать мне завтрак, и делает он это не смотря на все мои «я сам» — протесты.

— И вся эта буза, которая сейчас происходит, стало быть — его рук дело? — спрашиваю я Фетисова, немного беспокоясь тем, что прибытие архангела в Москву заставляет того Москву покидать.

— Ну да. Благородные сердца молодых благородных людей благородно горят для благородных дел!

Мы какое-то время молчим, а я, непривычный к обильной еде с утра ковыряю жаренный горошек с колбаской на своей тарелке, все не решаясь начать их есть:

— И что теперь будет?

Фетисов доел яичницу и начинал звучно отхлебывать горячий чай из большой кружки, на которой нарисован большой цветок с золотыми лепестками:

— Ну, как чего? Гаврилу кто-то научил хорошо соображать на счет руководства разного рода операциями. Так что дело в шляпе. Учитель у него был — первоклассный!

— И это… — я не в пример Фетисову обеспокоен тем, что же нас теперь ждет — ну, оно хорошо кончится?

Но Фетисов лишь грустно улыбается:

— А что? Война может хорошо закончиться?

— Для кого-то и да — предполагаю я, все-таки через силу заставив себя запихнуть себе в рот немного гороха.

— Что-нибудь снилось? — после короткой паузы Фетисов перевел разговор на другую тему.

— Ну… я — странное дело, но пока Фетисов не спросил, мне казалось, будто у меня не было снов — ну…

В голове вдруг стали всплывать образы, которые я тут же и озвучивал:

— Я был… как будто с деревянной дубиной. В каком-то городе, где все здания деревянные, но очень высокие, многоэтажные. Построенные в таком… готическом, что ли, духе.

— Даааа? — Фетисов заметно оживился.

— Да, а что?

— Ну, готика — эстетика падших ангелов.

— Буду знать!

— И что дальше?

— Да белиберда какая-то! Я будто входил в эти здания, а они были пустые, людей в них не было, и я нес с собой красные угли, горящие. Я брал их витиеватыми щипцами и опускал под пол в этажах домов, предварительно сняв сверху доски. А там, под половыми досками труха какая-то была. Она от углей начинала тлеть — и здания потом вспыхивали.

Фетисова, казалось, мой сон вдохновил.

— Еще на меня нападали какие-то механические железные чудовища, которые разлетались вдребезги, когда я начинал бить по ним дубиной.

— Ты сокрушал сталь! — широко улыбаясь, так что кусочек яичницы вылетел у него из края рта, сказал Фетисов — это же хорошо! Очень хорошо!

— Вот так и загорелся целый город. А потом — полностью сгорел, быстро так, и вот — я один посреди какой-то пустыни, похожей на фоновые пейзажи Дали, а вокруг меня только черный пепел.

Фетисов доволен, чем-то даже походя время от времени на Василевса: он расплывается в улыбке, и та грусть, которая еще недавно была на его лице уже кажется чем-то, чего никогда не было, да и вообще — чем-то чего просто не могло быть.

Часов до трех мы с Фетисовым проиграли в карты, и после очередной партии, сходив на кухню и вернувшись, мой гостеприимный друг неожиданно сообщил, что забыл вчера кое-чем закупиться, так что ему, если я не возражаю, нужно съездить в магазин:

— Ну, это ненадолго! Не успеешь глазом моргнуть…

Мне же, при всем уважении к Фетисову, моргать глазом в одиночестве, находясь пусть и в дружественном, но чужом доме, не хочется, так что я вызываюсь поехать вместе с Фетисовым.

Василевс, удивительным делом, запрыгивает в джип, будто делал это многократно раньше — так по-будничному, обыкновенно, немного будто недовольно, — и садится на заднем кресле, будто оно все — его, и будто так оно всегда было, и от начала миров было так предначертано ему, Василевсу, а я какое-то время помогаю криками Фетисову выехать из гаража, после чего — задом — из ворот Фетисов выезжает на дорогу, и уже когда джип разворачивается на дороге — сажусь на место рядом с водительским.