Меня вдруг начинает разбирать любопытство, но в момент, когда я уже было решился спросить Пашкевича, уверен ли он в том, что после уничтожения чупакабры его «друзья» не пошлют за ним еще одну — эта тварь нападает, притом совершенно не с той стороны, с которой мы ее ждали.

Чупакабра выпрыгивает из-под земли на Пашкевича из-за спины, и тут же повалив его на землю, протаскивает на несколько метров вперед, буквально сидя на нем.

Пашкевич, громко взвыв от боли проваливается вместе с чупакаброй в клетку, после чего та захлопывается, а как ее открыть обратно — я не знаю.

Уже в клетке, частично перемотанная белой тканью, которую мы использовали для маскировки клетки, чупакабра чуть было не размазала Дмитрия по металлическим прутьям, но я подоспел вовремя — прижав ей голову кочергой, на время ее заблокировал.

Пашкевич высвободился, и, не смотря на постоянные взмахи конечностями чупакабры, стал кричать мне, как открыть клетку.

— Но тогда она тоже выберется наружу! — кричу я ему.

— Если ты не откроешь клетку я не выберусь тоже! — отвечает он мне.

Я передаю Дмитрию сквозь прутья клетки кочергу, все еще зажимавшую голову чупакабры Пашкевичу, а сам иду искать замок, при нажатии на который верхняя крышка клетки должна открыться. При передаче кочерги тварь чуть было не вырвалась, так что мы с Дмитрием и без того напуганные испугались еще больше.

Когда же мне удается открыть клетку, чупакабра вырывается, и выпрыгивает на землю в обнимку с Пашкевичем, снова его схватив.

Отбросив Дмитрия в сторону, чупакабра, вся извиваясь, начинает приближаться к нему, уже измочаленному и окровавленному, как тут меня начинает тянуть на героизм.

Подбежав сзади и обойдя чупакабру полукругом я встаю между ней и Пашкевичем, выставив вперед свой «Глок». Поняв же, что мои пули ей — как зайцу стоп-сигнал, я в отчаянии стреляю несколько раз в лоб чупакабре, после чего та вдруг замирает на месте, потом немного отступает назад, падает, но потом опять встает.

— Что это с ней? — несколько сдавленным голосом кричит Пашкевич. — Смотри! Что-то произошло!!

— По-моему я пулей зачеркнул ей одну букву на лбу — ору я в ответ, отбрасывая в сторону, но так, чтобы был рядом, свой «Глок» и вынимая «Стечкина».

Пашкевич кричит мне, чтобы я не мешал ему стрелять, и после, как я слегка отклоняюсь в сторону, мы начинаем палить этой твари в морду из пистолетов, пока она, как кажется, совсем ослабнув, не села на задницу и не замерла.

Тогда Пашкевич, шатаясь, встал, и с алмазным сверлом наперевес пошел к чупакабре:

— Почему я раньше об этом не догадался? — спрашивал меня Дмитрий, направляясь к чупакабре, и притом мне было ясно, что он не ждет моего ответа — а так все просто! Ну, Андрей, ты же — умник!

Я польщен, а Пашкевич, торжественно сказав: «Последняя буква!» зачеркнул ее на лбу чупакабры, и та перестала подавать признаки «жизни». Ее горящие красным глаза-диоды, и без того уже померкшие, потухли окончательно.

— Все! — Пашкевич схватился за живот и упал в снег — ей конец!

Сумерки все густели, превращаясь в непроглядную тьму, а я, приходя в себя, еще несколько минут смотрел на радостный свет из окон дачного домика Пашкевича.

Немного отдышавшись, я потащил раненого Дмитрия в дом.

— Твою мать! — чуть ли не шептал он сдавленным голосом, пока я его волочил — у меня на разных складах — куча броников, а вот себя снабдить — не догадался, охотник, блин, на чупакабру!

— В жилете ты бы не смог быстро передвигаться — вроде как «утешаю» я его — а в этом деле главное — скорость!

После я оказываю Дмитрию посильную помощь — промываю раны, потом обливаю их водкой. Приняв «для дезинфекции» немного внутрь, Пашкевич более-менее приходит в себя, а я заклеиваю все его поранения широким пластырем:

— Но все-таки будет лучше, если тебя осмотрит врач! — говорю я, приклеив последнюю полосу — по-моему раны не глубокие — но кто знает? Под когтями этой сволочи всякой дряни небось накопилось — уууу!

Пашкевич соглашается: «Но это мы сделаем уже в Москве, не раньше!». Дмитрий улыбается, и после, сказав, что бесконечно устал, главным образом — от страха, отправляется спать, сказав напоследок, что утром нам следует уносить ноги как можно скорее, предварительно прибравшись за собой.

Я растапливаю дымящую старую печь, после чего, когда тепло постепенно стало заполнять мерзлый дом, не раздеваясь ложусь на свободном диване, в комнате с печью, где спал Пашкевич, и вскоре, не заметив и как, засыпаю.

Утром меня пробуждает крик снаружи. Я узнаю голос Евгении Петровны, и удивляюсь, почему до сих пор не проснулся сам Пашкевич. Подойдя к нему я какое-то время его осматриваю, но потом, убедившись что он жив — иду на улицу открывать двери.

— Что вы сделали с Дмитрием? — кричит мне Евгения Петровна увидев меня приближающегося к воротам с другой стороны забора.

— Ничего! — радостно отвечаю я ей, — Он жив-здоров, ну, правда, ранен, но я уверен все будет в порядке. Сейчас сами во всем убедитесь!

Я открываю дверь в воротах, приветствую Евгению Петровну — и после впереди ее бегу в дом — разбудить Дмитрия.

Едва же я сделал несколько шагов, как услышал у себя за спиной сдавленный выдох, после чего, обернувшись, первое что я увидел — это выпученные, безжизненные и уже остекленевшие глаза мамы Димы.

За спиной у уже мертвой Евгении Петровны, держа ее за волосы левой рукой стояла Сестра. В правой руке у Сестры был резак для разрезания линолеума и именно им он перерезала Евгении Петровне горло.

Когда же мой взгляд и взгляд Сестры встретились, Сестра отпустила безжизненное тело Евгении Петровны и то просто шмякнулось на землю:

— И до тебя очередь дойдет! — с перекошенным от ненависти лицом почему-то мужским голосом сказала мне Сестра, после чего она, бросив в меня резаком… просто растворилась в воздухе.

Дальше, будучи просто в шоке от увиденного, я конечно повел себя не логично — взяв в руки резак, которым Сестра перерезала горло Евгении Петровне, убрав в нем лезвие — бросился к телу мамы Пашкевича, и какое-то время все пытался переложить его так, чтобы голову Евгении Петровны, едва державшуюся на шее на тонкой полоске кожи — положить немного выше остального тела, как обычно у людей лежит голова на подушке, когда они спят.

Пока же я всем этим занимаюсь, таская туда-сюда окровавленное тело Евгении Петровны, а ее голова, соответственно безобразно болтается, стучась об землю — на улицу выходит Дмитрий, конечно тут же заподозривший меня в том, что я убил его мать.

У Пашкевича, не смотря на ранения, молниеносная реакция, когда дело доходит до того, чтобы выхватить пистолет. Полсекунды — и я снова на прицеле, опять в безобразной передряге, будто до этого их было мне мало:

— Это не я! — ору я Пашкевичу, как мне кажется, чрезмерно виноватым голосом — клянусь! Это не я!

Тем не менее я, как всегда, чувствую какую-то вину, будто самолично убил Евгению Петровну. В голове мелькают мысли о том, что хоть какая-то но моя причастность к этой смерти есть.

Что, если бы я не стал бы общаться с Евгенией Петровной? Может, она сейчас была бы жива? А Сестра? Она же нужна еще непонятно кому для того чтобы именно меня достать? Или как?

Но Пашкевича ведь это не успокоит? Он с… с соответствующим лицом приближается ко мне, все время держа меня на мушке. Я пытаюсь убедить его в том, что мне было бы совершенно нелогично убивать его мать, и даже наоборот — когда я добился того, что хотел — зачем мне так поступать, тем самым нарушая свои планы? Но Дмитрий меня не слушает. Он подходит совсем близко и упирается дулом пистолета мне в лоб…

И тут мне просто везет, потому как Пашкевич вдруг поскользнулся на льду и упал. Воспользовавшись моментом я дал деру через калитку к дороге, какое-то время стараясь удаляться от Пашкевича так, чтобы меня прикрывали металлические ворота и он меня не видел.