Чупакабра расхаживает какое-то время по дому, после чего замирает, доходит, разнюхивать, после чего — скребется в люк.

Я зажмуриваюсь, прощаясь с жизнью! Столько приключений, и зачем это все? Меня задерет насмерть какая-то колдовская мразь и никто в жизни не узнает, как я погиб, и уж тем более — кто меня погубил. Я проклинаю все на свете, а прежде всего — самого себя. Почему я, когда была возможность, не связал этого Пашкевича — и на этом бы все закончилось? Почему не сообразил так поступить? Да, это нечестно, я дал ему слово, но вот теперь из-за этой моей глупой, никому давно не нужной честности я нахожусь на грани смерти!

Чупакабра начинает биться в люк, а потом ее хвост, вернее шип на конце хвоста, пробивает люк насквозь, и, зацепив его, как крючком — тварюга начинает пытаться люк вынуть наружу.

Когда же это не получилось — хвост чупакабры, сначала медленно, потом все быстрее — начал трястись, создавая все большую вибрацию, и тогда люк стал постепенно выкорчевывать металлические петли, на которых держался, из бетона подвальных стен.

Мы с Пашкевичем встали с пола и спрятались за картонными коробками с картошкой, расположенных в самой глубине подпола, приготовившись к бою. Еще немного — и эта тварь ворвется в подвал и устроит кровавую баню!

У меня в голове почему-то пролетают какие-то мне до сих пор неведомые образы и видения, будто бы наяву, очень ясно, но в то же время эти видения настолько фантастичны, что я понимаю, что это просто странное буйство моего воображения.

Я вижу себя восседающем на облаке и каким-то посохом рисующем на нем схемы, как я понял, сражений. Я видел себя как бы со стороны, облаченного в сияющие доспехи, трубящего в витиеватый рог — сигнал сбора другим, таким же как и я.

Я видел… сражение! Высоко в небе, блистательные и крылатые, одни — в зеркальных, другие — в зеркально-черных доспехах сражались ангелы, стенка на стенку, и погибшие ангелы падали на землю и разбивались.

И каждый погибший, не зависимо от стороны, которую он занимал — становился слезой в глазах бога, и эта слеза падала на землю, чтобы после возродиться в человеке и стать душой праведника, если ангел воевал в зеркальных доспехах, либо душой злодея — если ангел сражался в доспехах черных.

Но у всех у них был шанс. У праведника — шанс впасть в грех и после пропасть навсегда в аду, у грешника-злодея — возродиться для праведной жизни и исправить свой путь, после чего, пройдя дорогой испытаний — вернуться к богу на небо.

И я тоже плакал глядя на побоище. Но я не жалел о погибших ангелах в черном. Я их ненавидел как убийц моих товарищей — светлых ангелов. Я сокрушался о своих друзьях, занимавших, как я был уверен, правильную сторону.

И я кричал к богу, и бил себя в грудь, и сокрушался. Но бог, появившись уже после сражения, закрывал от нас свое лицо, давая нам взамен только утешение и надежду, которые с каждым боем становились все слабее и слабее, так что уже и не врачевали наши души. Мы черствели и ожесточались, но для небесных сражений это было большим благом — уже бесчувственные, мы скоро стали идеальными воинами.

В самый же момент, когда, казалось, люк в подвал уже почти развалился, чупакабра вдруг остановилась, замерла, после чего вынув свой хвост из пробитого люка, затопала обратно в направлении кухни, и затем, вновь разбив окно, уже другое, исчезла.

Мы тряслись от страха до времени, пока точно не решили, что наступило утро.

Тогда Пашкевич легким ударом ноги вышиб уже никому не нужный люк, который тут же распался на составные — уголки, пробитый лист металла, засов и металлические петли — так он был уже разрушен.

— Что такое? — спросил я Пашкевича уже на улице — почему она ушла?

Пашкевич задумался:

— Ну, либо она и дальше издевается над нами, хочет, чтобы мы потеряли голову от страха, либо та легенда, о которой я тебе рассказал — верна, и на землю сошел очередной ангел, вспугнувший эту сатанинскую тварь!

— Это что же? — спрашиваю я Пашкевича — они через два дня меняются, что ли?

— Не через два дня, а где-то через неделю… — Пашкевич, кажется в недоумении.

— Но я же бродил в тумане — два дня назад?

Пашкевич какое-то время думает, после чего отвечает, но его глаза округлились от удивления:

— Это что же получается? — он удивленно и пристально осматривает меня с головы до пят — ты бродил в тумане несколько дней?

Я не знаю, что и ответить:

— Но мне же казалось — всего несколько часов…

— Это говорит только об одном. Долго блуждают здесь, как мне рассказали, только те, кто очень глубоко погружен «в тему».

— Да? — теперь уже удивляюсь я — в оккультные всякие штучки? Я? Ну, что за бред?

Но Пашкевич разъяснять мне, как показалось, ничего не хочет, либо просто не может. Он идет осматривать огромные дыры в заборе, проделанные чупакаброй, а так же развороченные окна в доме. Через эту дыры в дом уже нанесло порядком снега.

— Жить нам здесь больше невозможно — сказал мне Дмитрий уже после того, как осмотрел свой дом и стал слабо так лопатой ковырять землю в наполовину нами откопанной яме для клетки — и прятаться тоже негде. Этой ночью от этой суки мне уже не скрыться — а у тебя есть шанс. Если ты захочешь уйти — то сделай это пока светло, потому что после будет опасно. Но тогда учти — наш договор уже не будет в силе. С другой стороны — завтра утром придешь сюда — и доставишь в Москву то, что от меня останется! И передай, пожалуйста, привет моей маме.

Но мне дико любопытно досмотреть «кино» до конца. Да, с одной стороны — я сильно рискую. С другой — как говорил Дмитрий — наши шансы вместе с ним — высоки. Сейчас, утром, когда светит солнце мне начинает казаться что вместе мы одолеем эту тварь — и тогда поедем в Москву.

— Я останусь — говорю я, и, взяв в руки лопату, начинаю копать, но не так обреченно и от того — расслабленно, как Пашкевич, и это заражает моим оптимизмом и его. Дмитрий вдруг, будто придя в себя, начинает копать так же интенсивно.

Едва засмеркалось, у нас уже все было готово. Дмитрий отремонтировал свою хитрую клетку, из которой чупакабра уже, по идее, не могла выбраться, если, конечно, она в нее попадет.

Мы накрываем клетку все тем же белым полотном, которым раньше накрывали детали от клетки, после чего идем в разбитый дом — ужинать.

Наскоро заставив разбитые окна мебелью, мы разогреваем чайник, едим макароны с тушенкой, Пашкевич — перемешивает их, я — отдельно, тушенку так вообще ем по-солдатски — из разогретой банки.

— Это последний наш ужин здесь — говорит мне Дмитрий — по-любому. Или просто нас убьют. Или мы убьем эту тварь и тогда — извольте, господин хороший, я в полном вашем распоряжении, пока лично вы меня не преподнесете Сараткову!

Я утвердительно покачиваю головой, пережевывая тушенку:

— Ты уж, Дима, извини — отвечаю я ему с набитым ртом — но если мы эту тварюгу одолеем — то не рыпайся. Мы договаривались и теперь ты — мой. Если что — уверяю тебя, не надо меня злить. Буду преследовать — хоть из под земли достану! Даже стрельнуть, если что, могу!

Пашкевич весело улыбается, после чего мы пьем чай, заедая его бутербродами.

Мы выходим во двор, как нам кажется, полностью готовые к бою. Пистолеты заряжены и заткнуты за пояса, готовые стрелять. Мой «Глок» Пашкевич тоже снарядил, подарив мне обоймы с патронами. Мы держим наготове алмазные сверла, примотанные к черенкам лопат и большую кочергу, которой намерены прижать голову чупакабры.

Пашкевич становится у замаскированной ямы с клеткой:

— Ну, тварь! — говорит он повернувшись лицом к лесу за дорогой, и снимает с себя полиэтилен, притом так, окончательно — сдирает его кусками — иди! Я готов, я жду тебя, сволочь. Сегодня пусть решится все!